Всю свою взрослую жизнь человек кладёт на то, чтобы восстановить статус-кво, как в детстве. Кто-то - осознанно. Во всяком случае, точно не стоит придавать этому того значения, что придавал Семён Иванович (так зовут кота моей подруги, но сейчас речь не о нём).
Мартом некоего года, следующего общим этапом по серому и тихому Двадцать Первому, неприлично затягивающему серь и тишь, С. И. следовал на чуть подгибающихся от природной и запущенной физической слабости ногах по знакомому и до радости прямому маршруту. Весной, когда начинает светлеть, и светать раньше, и воздух пахнет – все уже так привыкли говорить «весной», что невозможно понять, чем же именно, - закаты тоже начинаются – раньше, и уже в три часа воздух становится рыжее. С. И. казалось, что его непременно убьют – или лишат лица – или зрения – и он видит этот рыжий воздух в последний раз, и он так старался его видеть, что спотыкался об обломанный тротуарный асфальт, пяча вверх подслеповатые глаза. С. И. запрещал себе думать. Это сказывалось. Действие мысли не остановишь – она, как наружный яд – а яда С. И. боялся. К тому же предпочитал не размениваться; если б только можно было, он бы и в делах не разменивался и не делал бы лучше ничего, чем так конвейерно отправлять в историю дорогие, не осмысленные секунды. Но было нельзя: в жизни не было воли – это смутно чувствовалось на стыке времён суток – а в мыслях – была – это тоже чувствовалось смутно. С. И. некуда было девать взгляд. Наконец, он дошёл до ветхого беловатого здания. Для удовлетворения было достаточно – но он решил идти дальше и пошёл дальше. Внутрь. Внутри были бирюзово-голубые крашеные стены, и панели под дерево по низу, и анатомические плакаты на ватманах, и запах чего-то, в природе в чистом виде не встречающегося, - итого: эклектика.
Плечи не хотели распрямляться. Вообще-то никогда, но сейчас было обидно. Не хотелось снова куда-то девать взгляд. Столько лет не знать, в какую купель в какое Крещение нырнуть, какому человеку отдаться, в какую область уехать, чтобы появился тихий синий огонёк – не вечный огонь, так хотя бы бесперебойная конфорка, не стержень – так хотя бы соломинка, тыл, чтобы не страшно и не стыдно было за затылок. А вот оно, нашлось, то место, куда можно сделать первый шаг и дальше играть по правилам, регламентированным для фигуры, которой окажешься на доске, на которой окажешься, - а всё пока, как пять минут назад. Только эклектика, забери её пёс.
Бред это всё неимоверный – всё предприятие – (надо было хоть папку дома оставить) – но надо же где-то искать сил, - да и хорошо, что бред, ха-ха!
Дверь дорогая. Табличка казённая. И рукописный листок за её плексиглас вставлен. Экле…ров бы сейчас, чтоб лекарствами не воняло.
- Здравствуйте<…>проходите<…>пожалуйста<…>присаживайтесь, во-от сюда (как будто есть ещё, куда.. а-а, вон ещё кушетка; вежливо; нельзя, не надо со мной вежливо, кто я вам тут)
- <…> (снова всё – в ответ на реплики, как не надо)
-
-
-
- Да, я псих.
- Нет.
С. И. медленно оглянулся. Внутри кабинета психолога, логично, эклектики не было. Всё больше гармония. Цветочек даже какой-то, цветёт, такая муравка. На окне. На окне.
Нет, он слишком медленно подходит. Слишком подгибаются ноги и спина сутулится. Вот ручка, легко – повернуть и открыть. Прохладная, крашеная вместе со старой рамой…зачем же только её открывать?! Снять куртку – быстрей, чёрт возьми! – даже Есенин оборачивал руку, прежде чем стёкла бить – а ведь он искренне, а С. И. – о, несчастный! –
- Что вы делаете?
Он сел.
- Сядьте.
Сел. Значит, до этого только осел. Осёл. Выслушал. Гармония заразила. В детстве так – поругали, помирили с собой – и вот она, такая гармония, новоприобретённого шанса на данный момент правильного человека.
Семён Иванович опускает голову. Над очками бежевеет центростремительная лысина давно уже сутулящегося человека.
Всю свою взрослую жизнь человек кладёт на то, на что ему следовало бы жизнь положить. Воздух рыжий. Жутко. Не твой воздух. А, когда жизнь положена, начинается что-то следующее, но жизнь теперь положенная.
Сугробы под северным сиянием выдумали эвенки. Любите, С. И., ближнего своего.