Кто б знал, как мне сейчас стыдно (но это ещё, вроде, можно исправить). Просьба с этим помочь, кто может или знает, как.
Сегодня двадцать седьмое марта –
И можно привычно начать вспоминать
О походах на половцев
И о том, как
Князь Владимир писал на стене собора
«Ох, тяжко мне» - и ему верится,
Как никому.
Стою
И слушаю «корабельные» переливы гитар,
Безотказно проникающие в душу,
Вспоминаю короткий выход из бухты
В открытое море в сумерки, в обход солнца,
И картины с неистовыми волнами,
Написанные, кажется, специально как иллюстрации
«Корабельным» переливам.
Но, чем дольше стою, тем больше сплываются
Переливы в магнитофонный шум,
И пахнет масляной краской, такую
В детстве пролил на ковёр,
И чувствуются ноздрями мазки,
Мазки и музейный запах,
Так, чем дольше – тем ближе
К холсту.
А выхода – нету из бухты.
Возвращаешь ся в двадцать седьмое марта,
К некрасивому, назойливо белому небу,
Убираешь из разума давящее тёмно-синее,
Уходишь
К нахальным и вездесущим
Фигурам и формам Малевича,
Распластавшимся как обязательная начинка
От кед до стенной штукатурки.
Маленький чёрный солнечный зайчик
Не даёт покоя и давит на плечи,
Как детский стыд. В него можно всмотреться –
Это весь прошлый мир – и влюблённость.
Трудно
Ловить его, зябко, противно, а люди,
Упавшие в чёрные дыры,
Живут в отличном от этого месте,
Не чувствуют запаха краски, музеев и пыли,
Не плавают в бухтах, а светятся и называются...
…как только ни, но – героями.
И всё больше,
Хотя и как будто дальше
Понимаешь
Князя Владимира.
