Сижу, читаю Изю Райдер (молодая-талантливая), изучаю туман над городом и не хочу думать. Тюльпаны почти уже умерли в этой серости, а я ещё слишком жива, даже иногда получается дышать. Солнце село, но из-за туч его вовсе не видно (и за целый день оно не показало ни разу и взбалмошного лучика), кипа тестов валяется на столе. На стекле оседает грязь и мелкие капли… Дождя почти нет. Ничего почти нет уже.
Тем, у кого нет своего лица, вовсе нечего терять – только набор ролей.
Тем, за кого решали, как жить, не страшно терять даже чужую жизнь.
Совсем остервенело холодно и нежно эта весна подбирается с тупым острым ножом к спине.
Доктор, сделайте мне анестезию, я не хочу чувствовать, как ковыряется грязным ножом холодный апрель во мне. Доктор, мне надоело чувствовать.
Эти жёлтые стены, маслянистый тон краски, толпы студентов – всё болезненно напоминает психушку. Ах, если бы не тот самый кусок железяки меж рёбрами, я бы смирилась, что здесь всё же институт, а не дом душевнобольных.
С душой тут у людей всё в порядке, беда только с нервами, да сейчас их умеют лечить. Я же, люди, свою душу давно распустила на ворох чёрных букв, мне гораздо удобней дышать без неё, не скажу, что ровней.
Я вас выслушаю, даже пойму, примерю маску на себя, освобожу от части боли, скомкаю её, как черновик ненаписанного стихотворения и выброшу в мусорку. Вам станет легче дышать, а мне – немного прерывестей. Вы все разные, но все одинаковые: смотрите на меня с больной надломленностью, а потом с радостью вручаете всё это несчастье и бежите прочь. Правильно делаете. От меня лучше вовремя убежать, чем ждать пока я окончательно определюсь, не вернуть ли вам все ваши надломленности и не добавить ли сверху. Я даже рада, что вы так быстро сбегаете, потому что боюсь, что мне гораздо больше понравится ломать, чем строить.
А в общем, простите меня, что так и не научилась вас всех любить.