Massaraksh

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Massaraksh » библиотека » Иосиф Бродский [Части Речи]


Иосиф Бродский [Части Речи]

Сообщений 1 страница 30 из 34

1

Стихотворения 1972-1976

http://yafanat.ru/img/thumbs1/goods/2005-09/200509041535-2691.jpg

ОТ АВТОРА

        Автор выражает благодарность журналам Russian Literature,
        Triquaterly, "Континент"  и  "Вестник Р.Х.Д.", в которых
        вперве были опубликованы некоторые из стихотворений,
        вошедших в этот сборник.






    Издание составили и подготовили Вл.Марамзин и А.Посев.

Отредактировано нью) (2007-05-11 21:17:23)

0

2

Отцу и матери

24  ДЕКАБРЯ  1971 ГОДА

V.S.

        В Рождество все немного волхвы.
          В продовольственных слякоть и давка.
        Из-за банки кофейной халвы
          производит осаду прилавка
        грудой свертков навьюченный люд:
          каждый сам себе царь и верблюд.

        Сетки, сумки, авоськи, кульки,
          шапки, галстуки, сбитые набок.
        Запах водки, хвои и трески,
          мандаринов, корицы и яблок.
        Хаос лиц и не видно тропы
          в Вифлеем из-за снежной крупы.

        И разносчики скромных даров
          в транспорт прыгают, ломятся в двери,
        исчезают в провалах дворов,
          даже зная, что пусто в пещере :
        ни животных, ни яслей, ни Той,
          над Которою-нимб золотой.

        Пустота. Но при мысли о ней
          видишь вдруг как бы свет ниоткуда.
        Знал бы Ирод, что чем он сильней,
          тем верней неизбежное чудо.
        Постоянство такого родства-
          основной механизм Рождества.

        То и празднуют нынче везде,
          что Его приближенье, сдвигая
        все столы. Не потребность в звезде
          пусть еще, но уж воля благая
        в человеках видна издали,
          и костры пастухи разожгли.

        Валит снег. Не дымят, но трубят
          трубы кровель. Все лица, как пятна.
        Ирод пьет. Бабы прячут ребят.
          Кто грядет-никому непонятно:
        мы не знаем примет, и сердца
          могут вдруг не признать пришлеца.

        Но, когда на дверном сквозняке
          из тумана ночного густого
        возникает фигура в платке,
          и Младенца, и Духа Святого
        ощущаешь в себе без стыда,
         смотришь в небо и видишь-звезда.

                                   1972.

Отредактировано нью) (2007-05-11 21:14:45)

0

3

ОДНОМУ ТИРАНУ

        Он здесь бывал: еще не в галифе-
        в пальто из драпа; сдержанный, сутулый.
        Арестом завсегдатаев кафе
        покончив позже с мировой культурой,
        он этим как бы отомстил (не им,
        но Времени) за бедность, униженья,
        за скверный кофе, скуку и сраженья
        в двадцать одно, проигранные им.

        И Время проглотило эту месть.
        Теперь здесь людно, многие смеются,
        гремят пластинки. Но пред тем, как сесть
        за столик, как-то тянет оглянуться.
        Везде пластмасса, никель - все не то;
        в пирожных привкус бромистого натра.
        Порой, перед закрытьем, из театра
        он здесь бывает, но инкогнито.

        Когда он входит, все они встают.
        Одни - по службе, прочие - от счастья.
        Движением ладони от запястья
        он возвращает вечеру уют.
        Он пьет свой кофе - лучший, чем тогда,
        и ест рогалик, примостившись в кресле,
        столь вкусный, что и мертвые "о да!"
        воскликнули бы, если бы воскресли.

                                   январь 1972

0

4

ПОХОРОНЫ БОБО

                      1

        Бобо мертва, но шапки недолой.
        Чем объяснить, что утешаться нечем.
        Мы не проколем бабочку иглой
        Адмиралтейства - только изувечим.

        Квадраты окон, сколько ни смотри
        по сторонам. И в качестве ответа
        на "Что стряслось" пустую изнутри
        открой жестянку: "Видимо, вот это".

        Бобо мертва. Кончается среда.
        На улицах, где не найдешь ночлега,
        белым-бело. Лишь черная вода
        ночной реки не принимает снега.

                       2

        Бобо мерва, и в этой строчке грусть.
        Квадраты окон, арок полукружья.
        Такой мороз, что коль убьют, то пусть
        из огнестрельного оружья.

        Прощай, Бобо, прекрасная Бобо.
        Слеза к лицу разрезанному сыру.
        Нам за тобой последовать слабо,
        но и стоять на месте не под силу.

        Твой образ будет, знаю наперед,
        в жару и при морозе-ломоносе

        не уменьшаться, но наоборот
        в неповторимой перспективе Росси.

                       3

        Бобо мертва. Вот чувство дележу
        доступное, но скользкое, как мыло.
        Сегодня мне приснилось, что лежу
        в своей кровати. Так оно и было.

        Сорви листок, но дату переправь:
        нуль открывает перечень утратам.
        Сны без Бобо напоминают явь,
        и воздух входит в комнату квадратом.

        Бобо мертва. И хочется, уста
        слегка разжав, произнести "не надо".
        Наверно, после смерти - пустота.
        И вероятнее, и хуже Ада.

                       4

        Ты всем была. Но, потому что ты
        теперь мертва, Бобо моя, ты стала
        ничем, точнее - сгустком пустоты.
        Что тоже, как подумаешь, не мало.

        Бобо мертва. На круглые глаза
        вид горизонта действует, как нож, но
        тебя, Бобо, Кики или Заза
        им не заменят. Это невозможно.

        Идет четверг. Я верю в пустоту.
        В ней, как в Аду, не более херово.
        И новый Дант склоняется к листу
        и на пустое место ставит слово.

                                  1972

0

5

НАБРОСОК

        Холуй трясется. Раб хохочет.
        Палач свю секиру точит.
        Тиран кромсает каплуна.
        Сверкает зимняя луна.

        Се вид Отечества, гравюра.
        На лежаке - Солдат и Дура.
        Старуха чешет мертвый бок.
        Се вид Отечества, лубок.

        Собака лает, ветер носит.
        Борис у Глеба в морду просит.
        Кружатся пары на балу.
        В прихожей - куча на полу.

        Луна сверкает, зренье муча.
        Под ней, как мозг отдельный, туча...
        Пускай Художник, паразит,
        другой пейзаж изобразит.

                          1972

0

6

ПИСЬМА РИМСКОМУ ДРУГУ

                          Из Марциала

                             ---

        Нынче ветрено и волны с перехлестом.
           Скоро осень, все изменится в округе.
        Смена красок этих трогательней, Постум,
           чем наряда перемены у подруги.

        Дева тешит до известного предела -
           дальше локтя не пойдешь или колена.
        Сколь же радостней прекрасное вне тела:
           ни объятье невозможно, ни измена!

                          ---

        Посылаю тебе, Постум, эти книги
           Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
        Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
           Все интриги, вероятно, да обжорство.

        Я сижу в своем саду, горит светильник.
           Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
        Ввместо слабых мира этого и сильных -
           лишь согласное гуденье насекомых.

                          ---

        Здесь лежит купец из Азии, толковым
           был купцом он - деловит, но незаметен.

        Умер быстро: лихорадка. По торговым
           он делам сюда приплыл, а не за этим.

        Рядом с ним - легионер, под грубым кварцем.
           Он в сражениях Империю прославил.
        Столько раз могли убить! а умер старцем.
           Даже здесь не существует, Постум, правил.

                          ---

        Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
           но с куриными мозгами хватишь горя.
        Если выпало в Империи родиться,
           лучше жить в глухой провинции у моря.

        И от Цезаря далеко, и от вьюги.
           Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
        Говоришь, что все наместники - ворюги?
           Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

                          ---

        Этот ливень переждать с тобой, гетера,
           я согласен, но давай-ка без торговли:
        брать сестерций с покрывающего тела
           все равно, что дранку требовать у кровли.

        Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
           Чтобы лужу оставлял я, не бывало.
        Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
           Он и будет протекать на покрывало

                          ---

        Вот и прожили мы больше половины.
           Как сказал мне старый раб перед таверной:
        "Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
           Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

        Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
           Разыщу большой кувшин, воды налью им...
        Как там в Ливии, мой Постум,- или где там?
           Неужели до сих пор еще воюем?

                          ---

        Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
           Худощавая, но с полными ногами.
        Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица.
           Жрица, Постум, и общается с богами.

        Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
           Или сливами. Расскажешь мне известья.
        Постелю тебе в саду под чистым небом
           и скажу, как называются созвездья.

                          ---

        Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
           долг свой давний вычитанию заплатит.
        Забери из-под подушки сбереженья,
           там немного, но на похороны хватит.

        Поезжай на вороной своей кобыле
           в дом гетер под городскую нашу стену.
        Дай им цену, за которую любили,
           чтоб за ту же и оплакивали цену.

                          ---

        Зелень лавра, доходящая до дрожи.
           Дверь распахнутая, пыльное оконце.
        Стул покинутый, оставленное ложе.
           Ткань, впитавшая полуденное солнце.

        Понт шумит за черной изгородью пиний.
           Чье-то судно с ветром борется у мыса.
        На рассохшейся скамейке - Старший Плиний.
           Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

                                         март 1972

0

7

ПЕСНЯ НЕВИННОСТИ, ОНА ЖЕ - ОПЫТА

                         "On a cloud I saw a child,
                         and he laughing said to me..."
                                            W.Blake *

                         1

        Мы хотим играть на лугу в пятнашки,
        не ходить в пальто, но в одной рубашке.
        Если вдруг на дворе будет дождь и слякоть,
           мы, готовя уроки, хотим не плакать.

        Мы учебник прочтем, вопреки заглавью.
        То, что нам приснится, и станет явью.
        Мы полюбим всех, и в ответ - они нас.
           Это самое лучшее: плюс на минус.

        Мы в супруги возьмем себе дев с глазами
        дикой лани, а если мы девы сами,
        то мы юношей стройных возьмем в супруги,
           и не будем чаять души друг в друге.

        Потому что у куклы лицо в улыбке,
        мы, смеясь, свои совершим ошибки.
        И тогда живущие на покое
           мудрецы нам скажут,что жизнь такое.

*
  "...Дитя на облачке узрел я,
  оно мне молвило, смеясь..."

                Вильям Блейк

                          2

        Наши мысли длинней будут с каждым годом.
        Мы любую болезнь победим иодом.
        Наши окна завешены будут тюлем,
           а не забраны черной решеткой тюрем.

        Мы с приятной работы вернемся рано.
        Мы глаза не спустим в кино с экрана.
        Мы тяжелые брошки приколем к платьям.
           если кто без денег, то мы заплатим.

        Мы построим судно с винтом и паром,
        целиком из железа и с полным баром.
        Мы взойдем на борт и получим визу,
           и увидим Акрополь и Мону Лизу.

        Потому что число континентов в мире
        с временами года, числом четыре,
        перемножив и баки залив горючим,
           двадцать мест поехать куда получим.

                          3

        Соловей будет петь нам в зеленой чаще.
        Мы не будем думать о смерти чаще,
        чем ворона в виду огородных пугал.
           Согрешивши, мы сами и станем в угол.

        Нашу старость мы встретим в глубоком кресле,
        в окружении внуков и внучек. Если
        их не будет, дадут посмотреть соседи
           в телевизоре гибель шпионской сети.

        Как нас учат книги, друзья, эпоха:
        завтра не может быть также плохо,
        как вчера, и слово сие писати
           в ТЕМПИ следует нам ПАССАТИ.

        Потому что душа существует в теле,
        жизнь будет лучше, чем мы хотели.
        Мы пирог свой зажарим на чистом сале,
           ибо так вкуснее, нам так сказали.

0

8

"Hear the voice of the Bard!"
                                            W.Blake *

                          1

        Мы не пьем вина на краю деревни.
        Мы не ладим себя в женихи царевне.
        Мы в густые щи не макаем лапоть.
           Нам смеяться стыдно и скушно плакать.

        Мы дугу не гнем пополам с медведем.
        Мы на сером волке вперед не едем,
        и ему не встать, уколовшись шприцем
           или оземь грянувшись, стройным принцем.

        Зная медные трубы, мы в них не трубим.
        Мы не любим подобных себе, не любим
        тех, кто сделан был из другого теста.
           Нам не нравится время, но чаще место.

        Потому что север далек от юга,
        наши мысли цепляются друг за друга.
        когда меркнет солнце, мы свет включаем,
           завершая вечер грузинским чаем.

*
  "Внемлите глас Певца!"
           Вильям Блейк

                          2

        Мы не видим всходов из наших пашен.
        Нам судья противен, защитник страшен.
        Нам дороже свайка, чем матч столетья.
           Дайте нам обед и компот на третье.

        Нам звезда в глазу, что слеза в подушке.
        Мы боимся короны во лбу лягушки,
        бородавок на пальцах и прочей мрази.
           подарите нам тюбик хорошей мази.

        Нам приятней глупость, чем хитрость лисья.
        Мы не знаем, зачем на деревьях листья.
        И, когда их срывает Борей до срока,
           ничего не чувствуем, кроме шока.

        Потому что тепло переходит в холод,
        наш пиджак зашит, а тулуп проколот.
        Нерассудок наш, а глаза ослабли,
           чтоб искать отличье орла от цапли.

                          3

        Мы боимся смерти, посмертной казни.
        Нам знаком при жизни предмет боязни:
        пустота вероятней и хуже ада.
           Мы не знаем, кому нам сказать "не надо".

        Наши жизни, как строчки, достигли точки.
        В изголовье дочки в ночной сорочке
        или сына в майке не встать нам снами.
           наша тень длиннее, чем ночь пред нами.

        То не в колокол бьет над угрюмым вечем!
        Мы уходим во тьму, где светить нам нечем.
        Мы спускаем флаги и жжем бумаги.
           Дайте нам припасть напоследок к фляге.

        Почему все так вышло? И будет ложью
        на характер свалить или Волю Божью.
        Разве должно было быть иначе?
           Мы платили за всех, и не нужно сдачи.

                                            1972

0

9

СРЕТЕНЬЕ

        Когда она в церковь впервые внесла
        дитя, находились внутри из числа
        людей, находившихся там постоянно,
           Святой Симеон и пророчица Анна.

        И старец воспринял младенца из рук
        Марии; и три человека вокруг
        младенца стояли, как зыбкая рама,
           в то утро, затеряны в сумраке храма.

        Тот храм обступал их, как замерший лес.
        От взглядов людей и от взора небес
        вершины скрывали, сумев распластаться,
           в то утро Марию, пророчицу, старца.

        И только на темя случайным лучом
        свет падал младенцу; но он ни о чем
        не ведал еще и посапывал сонно,
           покоясь на крепких руках Симеона.

        А было поведано старцу сему
        о том, что увидит он смертную тьму
        не прежде, чем Сына увидит Господня.
           Свершилось. И старец промолвил: "Сегодня,

        реченное некогда слово храня,
        Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
        затем, что глаза мои видели это
           дитя: он - твое продолженье и света

        источник для идолов чтящих племен,
        и слава Израиля в нем." Симеон
        умолкнул. Их всех тишина обступила.
           Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

        кружилось какое-то время спустя
        над их головами, слегка шелестя
        под сводами храма, как некая птица,
           что в силах взлететь, но не в силах спуститься.

        И странно им было. Была тишина
        не менее странной, чем речь. Смущена,
        Мария молчала. "Слова-то какие..."
           И старец сказал, повернувшись к Марии:

        "В лежащем сейчас на раменах твоих
        паденье одних, возвышенье других,
        предмет пререканий и повод к раздорам.
           И тем же оружьем, Мария, которым

        терзаема плоть его будет, твоя
        душа будет ранена. Рана сия
        даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
           в сердцах человеков, как некое око."

        Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
        Мария, сутулясь, и тяжестью лет
        согбенная Анна безмолвно глядели.
           Он шел, уменьшаясь в значенье и в теле

        для двух этих женщин под сенью колонн.
        Почти подгоняем их взглядами, он
        шел молча по этому храму пустому
           к белевшему смутно дверному проему.

        И поступь была стариковски тверда.
        Лишь голос пророчицы сзади когда
        раздался, он шаг придержал свой немного:
           но там не его окликали, а Бога

        пророчица славить уже начала.
        И дверь приближалась. Одежд и чела
        уж ветер коснулся, и в уши упрямо
           врывался шум жизни за стенами храма.

        Он шел умирать. И не в уличный гул
        он, дверь отворивши руками, шагнул,
        но в глухонемые владения смерти.
           Он шел по пространству, лишенному тверди,

        он слышал, что время утратило звук.
        И образ младенуа с сияньем вокруг
        пушистого темени смертной тропою
           душа Симеона несла пред собою,

        как некий светильник, в ту черную тьму
        в которой дотоле еще никому
        дорогу себе озарять не случалось.
           Светильник светил, и тропа расширялась.

                                   март 1972

0

10

ОДИССЕЙ ТЕЛЕМАКУ

        Мой Телемак,
                    Троянская война
        окончена. Кто победил - не помню.
        Должно быть, греки: столько мертвецов
        вне дома бросить могут только греки...
        И все-таки ведущая домой
        дорога оказалась слишком длинной,
        как будто Посейдон, пока мы там
        теряли время, растянул пространство.
        Мне неизвестно, где я нахожусь,
        что предо мной. Какой-то грязный остров,
        кусты, потройки, хрюканье свиней,
        заросший сад, какя-то царица,
        трава да камни... Милый Телемак,
        все острова похожи друг на друга,
        когда так долго странствуешь, и мозг
        уже сбивается, считая волны,
        глаз, засоренный горизонтом, плачет,
        и водяное мясо застит слух.
        Не помню я, чем кончилась война,
        и сколько лет тебе сейчас, не помню.

        Расти большой, мой Телемак, расти.
        Лишь боги знают, свидимся ли снова.
        Ты и сейчас уже не тот младенец,
        пред которым я сдержал быков.
        Когда б не Паламед, мы жили вместе.
        Но мжет быть и прав он: без меня
        ты от страстей Эдиповых избавлен,
        и сны твои, мой Телемак, безгрешны.

                                   1972

0

11

1972 ГОД

                                   В.Г.

        Птица уже не влетает в форточку.
        Девица, как зверь, защищает кофточку.
        Подскользнувшись о вишневую косточку,
        я не падаю: сила трения
        возрастает с паденьем скорости.
        Сердце скачет, как белка в хворсте
        ребер. И гордо поет о возрасте.
        Это - уже старение.

        Старение! Здравствуй, мое старение!
        Крови медленное струение.
        Некогда стройное ног строение
        мучает зрение. Я заранее
        область своих ощущений пятую,
        обувь скидая, спасаю ватою.
        Всякий, кто мимо идет с лопатою,
        ныне объект вниманья.

        Правильно! Тело в страстях раскаялось.
        Зря оно пело, рыдало, скалилось.
        В полости рта не уступит кариес
        Греции древней, по меньшей мере.
        Смрадно дыша и трещя суставами,
        пачкаю зеркало. Речь о саване
        еще не идет. Но уже те самые,
        кто тебя вынесет, входят в двери.

        Здравствуй, младое и незнакомое
        племя! Жужжащее, как насекомое,
        время нашло, наконец, искомое
        лакомство в твердом моем затылке.
        В мыслях разброд и разгром на темени.
        Точно царица - Ивана в тереме,
        чую дыхание смертной темени
        фибрами всеми и жмусь к подстилке.

        Боязно! То-то и есть, что боязно.
        Даже когда все колеса поезда
        прокатятся с грохотом ниже пояса,
        не замирает полет фантазии.
        Точно рассеянный взор отличника,
        не отличая очки от лифчика,
        боль близорука, и смерть расплывчата,
        как очертанья Азии.

        Все, что я мог потерять, утрачено
        начисто. Но и достиг я начерно
        все, чего было достичь назначено.
        Даже кукушки в ночи звучание
        трогает мало - пусть жизнь оболгана
        или оправдана им надолго, но
        старение есть отрастанье органа
        слуха, рассчитанного на молчание.

        Старение! В теле все больше смертного.
        То есть не нужного жизни. С медного
        лба исчезает сиянье местного
        света. И черный прожектор в полдень
        мне заливает глазные впадины.
        Силы из мышц у меня украдены.
        Но не ищу себе перекладины:
        совестно браться за труд Господень.

        Впрочем, дело, должно быть, в трусости.
        В страхе. В технической акта трудности.
        Это - влиянье грядущей трупности:

        всякий распад начинается с воли,
        минимум коей - основа статики.
        Так я учил, сидя в школьном садике.
        Ой, отойдите, друзья-касатики!
        Дайте выйти во чисто поле!

        Я был как все. То есть жил похожею
        жизнью. С цветами входил в прихожую.
        Пил. Валял дурака под кожею.
        Брал, что давали. Душа не зарилась
        на не свое. Обладал опорою,
        строил рычаг. И пространству в пору я
        звук извлекал, дуя в дудку полую.
        Что бы такое сказать под занавес?!

        Слушай, дружина, враги и братие!
        Все, что творил я, творил не ради я
        славы в эпоху кино и радио,
        но ради речи родной, словесности.
        За каковое раченье-жречество
        (сазано ж доктору: сам пусть лечится)
        чаши лишившись в пиру Отечества,
        нынче стою в незнакомой местности.

        Ветрено. Сыро, темно. И ветрено.
        Полночь швыряет листву и ветви на
        кровлю. Можно сказать уверенно:
        здесь и скончаю я дни, теряя
        волосы, зубы, глаголы, суффиксы,
        черпая кепкой, что шлемом суздальским,
        из океана волну, чтоб сузился,
        хрупая рыбу, пускай сырая.

        Старение! Возраст успеха. Знания
        правды. Изнанки ее. Изгнания.
        Боли. Ни против нее, ни за нее
        я ничего не имею. Коли ж
        переборщит - возоплю: нелепица
        сдерживать чувства. Покамест - терпится.

        Ежели что во мне и теплится,
        это не разум, а кровь всего лишь.

        Данная песнь не вопль отчаянья.
        Это - следствие одичания.
        Это - точней - первый крик молчания,
        царствие чье представляю суммою
        звуков, исторгнутых прежде мокрою,
        затвердевающей ныне в мертвую
        как бы натуру, гортанью твердою.
        Это и к лучшему. Так я думаю.

        Вот оно - то, о чем я глаголаю:
        о превращении тела в голую
        вещь! Ни горе не гляжу, ни долу я,
        но в путоту, чем ее ни высветли.
        Это и к лучшему. Чувство ужаса
        вещи не свойственно. Так что лужица
        подле вещи не обнаружится,
        даже если вещица при смерти.

        Точно Тезей из пещеры Миноса,
        выйдя на воздух и шкуру вынеся,
        не горизонт вижу я - знак минуса
        к прожитой жизни. Острей, чем меч его,
        Лезвие это, и им отрезана
        лучшая часть. Так вино от трезвого
        прочь убирают, и соль - от пресного.
        Хочется плакать. Но плакать нечего.

        Бей в барабан о своем доверии
        к ножницам, в коих судьба материи
        скрыта. Только размер потери и
        делает смертного равным Богу.
        (Это суждение стоит галочки.)
        Бей в барабан, пока держишь палочки,
        с тенью своей маршируя в ногу.

                          18 декабря 1972

0

12

В ОЗЕРНОМ КРАЮ

        В те времена в стране зубных врачей,
        чьи дочери выписывают вещи
        из Лондона, чьи стиснутые клещи
        вздымают вверх на знамени ничей
        Зуб Мудрости, я, прячущий во рту
        развалины почище Парфенона,
        шпион, лазутчик, пятая колнна
        гнилой цивилизации - в быту
        профессор краноречия - я жил
        в колледже возле Главного из Пресных
        озер, куда из недорослей местных
        был призван для вытягиванья жил.

        Все то, что я писал в те времена
        сводилось неизбежно к многоточью.
        Я падал, не растягиваясь на
        постель свою. И ежели я ночью
        отыскивал звезду на потолке,
        она, согласно правилам сгоранья,
        сбегала на подушку по щеке
        Быстрей, чем я загадывал желанье.

                                   1972

0

13

x x x

        Осенний вечер в скромном городке,
        Гордящемся присутствием на карте
        (топограф был, наверное, в азарте
        иль с дочкою судьи накоротке).

        Уставшее от собственных причуд,
        Пространство как бы скидывает бремя
        величья, ограничиваясь тут
        чертами Главной улицы; а Время
        взирает с неким холодом в кости
        на циферблат колониальной лавки,
        в чьих недрах все, что мог произвести
        наш мир: от телескопа до булавки.

        Здесь есть кино, салуны, за углом
        одно кафе с опущенною шторой,
        кирпичный банк с распластанным орлом
        и церковь, о наличии которой
        и ею расставляемых сетей,
        когда б не рядом с почтой, позабыли.
        И если б здесь не делали детей,
        то пастор бы крестил автомобили.

        Здесь буйствуют кузнечики в тиши.
        В шесть вечера, как вследствии атомной
        войны, уже не встретишь ни души.
        Луна вплывает, вписываясь в темный
        квадрат окна, что твой Экклезиаст.
        Лишь изредка несущийся куда-то
        шикарный бьюик фарами обдаст
        фигуру Неизвестного Солдата.

        Здесь снится вам не женщина в трико,
        а собственный ваш адрес на конверте.
        Здесь утром, видя скисшим молоко,
        молочник узнает о вашей смерти.
        Здесь можно жить, забыв про календарь,
        глотать свой бром, не выходить наружу
        и в зеркало глядеться, как фонарь
        глядится в высыхающую лужу.

                                   1972

0

14

НА СМЕРТЬ ДРУГА

        Имяреку, тебе, - потому что не станет за труд
        из-под камня тебя раздобыть, - от меня, анонима,
        как по тем же делам: потому что и с камня сотрут,
        так и в силу того, что я сверху и, камня помимо,
        черсчур далеко, чтоб тебе различать голоса -
        на эзоповой фене в отечестве белых головок,
        где наощупь и слух наколол ты свои полюса
        в мокром космосе злых корольков и визгливых сиповок;
        имяреку, тебе, сыну вдовой кондукторши от
        то ли Духа Святого, то ль поднятой пыли дворовой,
        похитителю книг, сочинителю лучшей из од
        на паденье А.С. в кружева и к ногам Гончаровой,
        слововержцу, лжецу, пожирателю мелкой слезы,
        обожателю Энгра, трамвайных звонков, асфоделей,
        белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы,
        одинокому сердцу и телу бессчетных постелей -
        да лежится тебе, как в большом оренбургском платке,
        в нашей бурой земле, местных труб проходимцу и дыма,
        понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке,
        и замерзшему насмерть в параднике Третьего Рима.
        Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто.
        Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,
        вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто,
        чьи застежки одни и спасали тебя от распада.
        Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,
        тщетно некто трубит наверху в свою дудку протяжно.
        Посылаю тебе безымянный прощальный поклон
        с берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно.

                                                  1973

0

15

БАБОЧКА

                  I

          Сказать, что ты мертва?
          Но ты жила лишь сутки.
        Как много грусти в шутке
               Творца! едва
             могу произнести
          "жила" - единство даты
            рожденья и когда ты
              в моей горсти
            рассыпалась, меня
             смущает вычесть
          одно из двух количеств
              в пределах дня.

                  II

        Затем, что дни для нас -
           ничто. Всего лишь
        ничто. Их не приколешь,
             и пищей глаз
           не сделаешь: они
            на фоне белом,
           не обладая телом,
            незримы. Дни,
          они как ты; верней,
           что может весить
        уменьшенный раз в десять
            один из дней?

                  III

        Сказать, что вовсе нет
          тебя? Но что же
        в руке моей так схоже
         с тобой? и цвет -
          не плод небытия.
         По чьей подсказке
        и так кладутся краски?
            Навряд ли я,
          бормочущий комок
         слов, чуждых цвету,
          вообразить бы эту
             палитру смог.

                  IV

        На крылышках твоих
         зрачки, ресницы -
        красавицы ли, птицы -
           обрывки чьих,
        скажи мне, это лиц,
          портрет летучий?
        Каких, скажи, твой случай
           частиц, крупиц
          являет натюрморт:
          вещей, плодов ли?
        и даже рыбной ловли
          трофей простерт.

                  V

        Возможно, ты - пейзаж,
           и, взявши лупу,
          я обнаружу группу
         нимф, пляску, пляж.
        Светло ли там, как днем?
           иль там уныло,
         как ночью? и светило
            какое в нем
         взошло на небосклон?
         чьи в нем фигуры?
        Скажи, с какой натуры
           был сделан он?

                  VI

          Я думаю, что ты -
            и то, и это:
        звезды, лица, предмета
            в тебе черты.
          Кто был тот ювелир,
         что, бровь не хмуря,
          нанес в миниатюре
           на них тот мир,
        что сводит нас с ума,
          берет нас в клещи,
        где ты, как мысль о вещи,
           мы - вещь сама.

                  VII

          Скажи, зачем узор
           такой был даден
        тебе всего лишь на день
            в краю озер,
         чья амальгама впрок
         хранит пространство?
          А ты лишаешь шанса
          столь краткий срок
           попасть в сачок,
         затрепетать в ладони,
            в момент погони
            пленить зрачок.

                  VIII

         Ты не ответишь мне
           не по причине
         застенчивости и не
            со зла, и не
        затем, что ты мертва.
          Жива, мертва ли -
        но каждой божьей твари
          как знак родства
         дарован голос для
          общенья, пенья:
        продления мгновенья,
            минуты, дня.

                  IX

           А ты - ты лишена
            сего залога.
        Но, рассуждая строго,
           так лучше: на
        кой ляд быть у небес
         в долгу, в реестре.
        Не сокрушайся ж, если
         твой век, твой вес
          достойны немоты:
         звук - тоже бремя.
        Бесплотнее, чем время,
           беззвучней ты.

                  X

           Не ощущая, не
          дожив до страха,
        ты вьешься легче праха
          над клумбой, вне
         похожих на тюрьму
           с ее удушьем
        минувшего с грядущим,
             и потому
        когда летишь на луг
           желая корму,
         приобретает форму
         сам воздух вдруг.

                  XI

           Так делает перо,
           скользя по глади
         расчерченной тетради,
             не зная про
         судьбу своей строки,
          где мудрость, ересь
         смешались, но доверясь
             толчкам руки,
        в чьих пальцах бьется речь
             вполне немая,
        не пыль с цветка снимая,
          но тяжесть с плеч.

                  XII

           Такая красота
        и срок столь краткий,
         соединясь, догадкой
            кривят уста:
         не высказать ясней,
          что в самом деле
        мир создан был без цели,
           а если с ней,
          то цель - не мы.
           Друг-энтомолог,
        для света нет иголок
           и нет для тьмы.

                  XIII

        Сказать тебе "Прощай"?
           как форме суток?
        есть люди, чей рассудок
            стрижет лишай
         забвенья; но взгляни:
             тому виною
        лишь то, что за спиною
            у них не дни
         с постелью на двоих,
           не сны дремучи,
         не прошлое - но тучи
            сестер твоих!

                  XIV

        Ты лучше, чем Ничто.
          Верней: ты ближе
        и зримее. Внутри же
             на все сто
         ты родственна ему.
           В твоем полете
        оно достигло плоти;
              и потому
        ты в сутолоке дневной
          достойна взгляда
         как легкая преграда
           меж ним и мной.

                       1972

0

16

ТОРС

        Если вдруг забредешь в каменную траву,
        выглядящую в мраморе лучше, чем наяву,
        илб замечаешь фавна, предавшегося возне
        с нимфой, и оба в бронзе счастливее, чем во сне,
        можешь выпустить посох из натруженных рук:
                 ты в Империи, друг.

        Воздух, пламень, вода, фавны, наяды, львы,
        взятые из природы или из головы,
        все, что придумал Бог и продолжать устал
        мозг, превращено в камень или металл.
        Это - конец вещей, это - в конце пути
                 зеркало, чтоб войти.

        Встань в свободную нишу и, закатив глаза,
        смотри, как проходят века, исчезая за
        углом, и как в паху прорастает мох
        и на плечи ложится пыль - этот загар эпох.
        Кто-то отколет руку, и голова с плеча
                 скатится вниз, стуча.

        И останется торс, безымянная сумма мышц.
        Через тысячу лет живущая в нише мышь с
        ломаным когтем, не одолев гранит,
        выйдя однажды вечером, пискнув просеменит
        через дорогу, чтоб не прийти в нору
                 в полночь. Ни поутру.

                                      1972

0

17

ЛАГУНА

                  I

        Три старухи с вязаньем в глубоких креслах
        толкуют в холле о муках крестных;
             пансион "Аккадемиа" вместе со
        всеы вселенной плывет к рождеству под рокот
        телевизора; сунув гроссбух под локоть,
             клерк поворачивает колесо.

                  II

        И восходит в свой номер на борт по трапу
        постоялец, несущий в кармане граппу,
             совершенный никто, человек в плаще,
        потерявший память, отчизну, сына;
        по горбу его плачет в лесу осина,
             если кто-то плачет о нем вообще.

                  III

        Венецийских церквей, как сервизов чайных,
        слышен звон в коробке из-под случайных
             жизней. Бронзовый осьминог
        люстры в трльяже, заросшей ряской,
        лижет набрякший слезами, лаской,
             грязными снами сырой станок.

                  IV

        Адриатика ночью восточным ветром
        канал наполняет, как ванну, с верхом,

             лодки качает, как люльки; фиш
        а не вол в изголовьи встает ночами,
        и звезда морская в окне лучами
             штору шевелит, покуда спишь.

                  V

        Так и будем жить, заливая мертвой
        водой стеклянной графина мокрый
             пламень граппы, кромсая леща, а не
        птицу-гуся, чтобы нас насытил
        предок хордовый Твой, Спаситель
             зимней ночью в сырой стране.

                 VI

        Рождество без снега, шаров и ели
        у моря, стесненного картой в теле;
             створку моллюска пустив ко дну,
        пряча лицо, но спиной пленяя,
        Время выходит из волн, меняя
             стрелку на башне - ее одну.

                 VII

        Тонущий город, где твердый разум
        внезапно становится мокрым глазом,
             где сфинксов северных южный брат,
        знающий грамоте лев крылатый
        книгу захлопнув, не крикнет "ратуй"!
             в плеске зеркал захлебнуться рад.

                 VIII

        Гондолу бьет о гнилые сваи
        звук отрицает себя, слова и
             слух; а так же державу ту,
        где руки тянутся хвойным лесом
        перед мелким, но хищным бесом
             и слюну леденит во рту.

                 IX

        Скрестим же с левой, вобравшей когти,
        правую лапу, согнувши в локте;
             жест получим, похожий на
        молот в серпе - и как черт Солохе,
        храбро покажем его эпохе,
        принявшей образ дурного сна.

                 X

        Тело в плаще обживает сферы,
        где у Софии, Надежды, Веры
             и Любви нет грядущего, но всегда
        есть настоящее, сколь бы горек
        не был вкус поцелуев обре и гоек,
             и города, где стопа следа

                 XI

        не оставляет, как челн на глади
        водной, любое пространство сзади,
             взятое в цифрах, сводя к нулю,
        не оставляет следов глубоких
        на площадях, как "прощай", широких,
             в улицах узких, как звук "люблю".

                 XII

        Шпили, колонны, резьба, лепнина
        арок, дворцов и мостов; взгляни на-
             верх: увидишь улыбку льва
        на охваченной ветром, как снегом, башне,
        несокрушимой, как злак вне пашни
             с поясом времени вместо рва.

                 XIII

        Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым
        лицом, сравнимым во тьме со снятым

             с безымянного пальца кольцом, грызя
        ноготь, смотрит, об ят покоем,
        в то "никуда", задержаться в коем
             мысли можно, зрачку - нельзя.

                 XIV

        Там, за нигде, за его пределом
        - черным, бесцветным, возможно, белым -
             есть какая-то вещь, предмет.
        Может быть, тело. В эпоху тренья
        скорость света есть скорость зренья;
             даже тогда, когда света нет.

                                         1973

0

18

НА СМЕРТЬ ЖУКОВА

        Вижу колонны замерших внуков,
        гроб на лафете, лошади круп.
        Ветер сюда не доносит мне звуков
        русских военных плачущих труб.
        Вижу в регалии убранный труп:
        в смерть уезжает пламенный Жуков.

        Воин, пред коим многие пали
        стены, хотть мечь был вражьих тупей,
        блеском маневра о Ганнибале
        напоминавший средь волжских степей.
        Кончивший дни свои глухо, в опале,
        как Велизарий или Помпей.

        Сколько он пролил крови солдатской
        в землю чужую! Что ж горевал?
        Вспомнил ли их, умирающий в штатской
        белой кровати? Полный провал.
        Что он ответит, всртетившись в адской
        области с ними? "Я воевал".

        К правому делу Жуков десницы
        больше уже не приложит в бою.
        Спи! У истории русской страницы
        хватит для тех, кто в пехотном строю

        смело входили в чужие столицы,
        но возвращались в страхе в свою.

        Маршал! поглотит алчная Лета
        эти слова и твои прахоря.
        Все же прими - их жалкая
        родину спасшему, вслух говоря.
        Бей барабан, и военная флейта
        громко свисти на манер снегиря.

                                       1974

0

19

ТЕМЗА В ЧЕЛСИ

                       I

        Ноябрь. Светило, поднявшись натощак,
        замирает на банках с содой в стекле аптеки.
        Ветер находит преграду во всех вещах:
        в трубах, в деревьях, в двеижущемся человеке.
        Чайки бдят на оградах, что-то клюют жиды;
        неколесный транспорт ползет по Темзе,
        как по серой дороге, извивающейся без нужды.
        Томас Мор взирает на правый берег с тем же
        вожделением, что и прежде, и напрягает мозг.
        Тусклый взгляд из себя прочней, чем железный мост
        Принца-Альберта; и, говоря по чести,
        это лучьший способ покинуть Челси.

                       II

        Бесконечная улица, делая резкий крюк,
        выбегает к реке, кончаясь железной стрелкой.
        Тело сыплет шаги на землю из мятых брюк,
        и деревья стоят, точно в очереди за мелкой
        осетриной волн; это все, на что
        Темза способна по части рыбы.
        Местный дождь затмевает трубу Агриппы.
        Человек, способный взглянуть на сто
        лет вперед, узрит побуревший портик,
        который вывеска "бар" не портит,
        вереницу барж, ансамбль водосточных флейт,
        автобус у галереи Тейт.

                       III

        Город Лондон прекрасен, особенно в дождь. Ни жесть
        для него не преграда, ни кепки и не корона.
        Лишь у тех, кто зонты производит, есть
        в этом климате шансы захвата трона.
        Серым днем, когда вашей спины настичь
        даже тень не в силах, и на исходе деньги,
        в городе, где, как ни темней кирпич,
        молоко будет вечно белеть на сырой ступеньке,
        можно, глядя в газету, столкнуться со
        статьей о прохожем, попавшем под колесо;
        и только найдя абзац о том, как скорбит родня,
        с облегченьем подумать: это не про меня.

                       IV

        Эти слова мне диктовала не
        любовь, и не Муза, но птерявший скорость
        звука пытливый, бесцветный голос;
        я отвечал, лежа лицом к стене.
        "Как ты жил в эти годы?" - "Как буква "г" в "ого".
        "Опиши свои чувства." - "Смущался дороговизне."
        "Что ты любишь на свете сильней всего?"
        "Реки и улицы - длинные вещи в жизни."
        "Вспоминаешь о прошлом?" - "Помню, была зима.
        Я катался на санках, меня продуло."
        "Ты боишься смерти?" - "Нет, это та же тьма;
        но, привыкнув к ней, не различишь в ней стула."

                       V

        Воздух живет той жизнью, которой нам не дано
        уразуметь - живет своей голубою,
        ветренной жизнью, начинаясь над головою
        и нигде не кончаясь. Взглянув в окно,
        видишь трубы и шпили, кровлю, ее свинец;
        это - начало большого сырого мира,
        где мостовая, которая нас вскормила,
        собой представляет его конец

        преждевременный... Брезжит рассвет, проезжает почта.
        Больше не во что верить, опричь того, что
        покуда есть правый берег у Темзы, есть
        левый берег у Темзы. Это - благая весть.

                       VI

        Город Лондон прекрасен, в нем всюду идут часы.
        Сердце может только отстать от Большого Бена.
        Темза катится к морю, разбухшая точно вена,
        и буксиры в Челси дерут басы.
        Город Лондон прекрасен, если не ввысь, то вширь
        он раскинулся вниз по реке как нельзя безбрежней.
        И когда в нем спишь, номера телефонов прежней
        и текущей жизни, слившись, дают цифирь
        астрономической масти. И палец, вращая диск
        зимней луны, обретает бесцветный писк
        "занято"; и этот звук во много
        раз неизбежней, чем голос Бога.

                                       1974

0

20

ДВАДЦАТЬ СОНЕТОВ К МАРИИ СТЮАРТ

                              1974

                       1

        Мари, шотландцы все-таки скоты.
        В каком колене клетчатого клана
        предвиделось, что двинешься с экрана
        и оживишь, как статуя сады?
        И Люксембургский, в частности? Сюды
        забрел я как-то после ресторана
        взглянуть глазами старого барана
        на новые ворота и в пруды.
        Где встретил Вас. И в силу этой встречи,
        и так как "все былое ожило
        в отжившем сердце", в старое жерло
        вложив заряд классической картечи,
        я трачу что осталось русской речи
        на Ваш анфас и матовые плечи.

                       2

        В конце большой войны не на живот,
        когда что было жарили без сала,
        Мари, я видел мальчиком, как Сара
        Леандр шла топ-топ на эшафот.
        Меч палача, как ты бы не сказала,
        приравнивает к полу небосвод
        (см. светило, вставшее из вод)
        Мы вышли все на свет из кинозала,
        но нечто нас в час сумерек зовет
        назад в "Спартак", в чьей плюшевой утробе
        приятнее, чем вечером в Европе,
        там снимки звезд, там главная - брюнет,
        там две картины, очередь на обе.
        И лишнего билета нет.

                       3

        Земной свой путь пройдя до середины,
        я, заявившись в Люксембургский сад,
        смотрю на затвердевшие седины
        мыслителей, письменников; и взад-
        вперед гуляют дамы, господины,
        жандарм синеет в зелени, усат,
        фонтан мурлычит, дети голосят,
        и обратиться не к кому с "иди на".
        И ты, Мари, не покладая рук,
        стоишь в гирлянде каменных подруг,
        французских королев во время оно.
        Безмолвно, с воробьем на голове.
        Сад выглядит как помесь Пантеона
        со знаменитой "Завтрак на траве".

                       4

        Красавица, которую я позже
        любил сильней, чем Босуэла - ты,
        с тобой имела общие черты
        (шепчу автоматически "о, Боже",
        их вспоминая) внешне. Мы тоже
        счатливой не составили четы.
        Она ушла куда-то в макинтоше.
        Во избежанье роковой черты,
        я пересек другую - горизонта,
        чье лезвие, Мари, острей ножа.
        Над этой вещью голову держа
        не кислорода ради, но азота,
        бурлящего в раздувшемся зобу,
        гортань... того... благдорит судьбу.

                       5

        Число твоих любовников, Мари,
        превысило собою цифру три,
        четыре, десять, двадцать, двадцать пять.
        Нет для короны блоьшего урона,
        чем с кем-нибудь случайно переспать.
        (Вот почему обречена корона;
        республика же может устоять,
        как некая античная колонна).
        И с этой точки зренья ни на пядь
        не сдвинете шотландского барона.
        Твоим шотландцам было не понять,
        чем койка отличается от трона.
        В своем столетьи белая ворона,
        для современников была ты блядь.

                       6

        Я вас любил. Любовь еще (возможно,
        просто боль) сверлит мои мозги.
        Все разлетелось к черту на куски.
        Я застрелиться пробовал, но сложно
        с оружием. И далее: виски;
        в который вдарить? Портила не дрожь, но
        задумчивость. Черт! все не по-людски!
        Я вас любил так сильно, безнадежно,
        как дай вам Бог другими --- но не даст!
        Он, будучи на многое горазд,
        не аотворит - по Пармениду - дважды
        сей жар в крови, ширококостный хруст,
        чтоб пломбы в пасти плавились от жажды
        коснуться - "бюст" зачеркиваю - уст!

                       7

        Париж не изменился. Плас де Вож
        по-прежнему, скажу тебе, квадратна.
        Река не потекла еще обратно.
        Бульвар Распай по-прежнему пригож.
        Из нового - концерты за бесплатно
        и башня, чтоб почувствовать - ты вошь.
        Есть многие, с кем свидеться приятно,
        но первым прокричавши "как живешь?"

        Впариже, ночью, в ресторане... шик
        подобной фразы - праздник носоглотки.
        И входит айне кляйне нахт мужик,
        внося мордоворот в косоворотке.
        Кафе. Бульвар. Подруга на плече.
        Луна, что твой генсек в параличе.

                       8

        На склоне лет в стране за океаном
        (открытой, как я думаю, при Вас),
        деля помятый свой иконостас
        меж печкой и продавленным диваном,
        я думаю, сведи удача нас,
        понадобились вряд ли бы слова нам:
        ты просто бы звала меня Иваном
        и я бы отвечал тебе "аЛАС."

        Шотландия нам стала бы матрас.
        Я б гордым показал тебя славянам.
        В пор Глазго караван за караваном,
        пошли бы лапти, пряники, атлас.
        Мы встретили бы вместе смертный час.
        Топор бы оказался деревянным.

                       9

        Равнина. Трубы. Входят двое. Лязг
        сражения. "Ты кто такой?" - "А сам ты?"
        "Я кто такой?" - "Да, ты." - "Мы протестанты."
        "А мы католики." - "Ах вот как!" Хряск!
        Потом везде валяются останки.
        Шум нескончаемых вороньих дрязг.
        Потом - зима, узорчатые санки,
        примерка шали: "Где это - Дамаск?"
        "Там, где самец-павлин прекрасней самки."
        "Но даже там он не проходит в дамки"
        (за шашками - передохнув от ласк.)
        Ночь в небольшом по-голливудски замке.

        Опять равнина. Полночь. Входят двое.
        И все сливается в их волчьем вое.

                       10

        Осенний вечер. Якобы с Каменой.
        Увы, не поднимающей чела.
        Не в первый раз. В такие вечера
        все в радость, даже хор краснознаменный.
        Сегодня, превращаясь во вчера,
        себя не утруждает переменой
        пера, бумаги, жижицы пельменной,
        изделияхромого бочара
        из Гамбурга. К подержанным вещам,
        имеющим царапины и пятна,
        у времени чуть больше, вероятно,
        доверия, чем к свежим овощам.
        Смерть, скрипнув дверью, станет на паркете
        в посадском, молью траченом жакете.

                       11

        Лязг ножниц, ощущение озноба.
        Рок, жадный до каракуля с овцы,
        что брачные, что царские венцы
        снимает с нас. И головы особо.
        Прощай, юнцы, их гордые отцы,
        разводы, клятвы верности до гроба.
        Мозг чувствует, как башня небоскреба,
        в которой не общаются жильцы.
        Так пьянствуют в Сиаме близнецы,
        где пьет один, забуревают - оба.
        Никто не прокричал тебе "Атас!"
        И ты не знала "я одна, а вас",
        глуша латынью потолок и Бога,
        увы, Мари, как выговорит "много".

                       12

        Что делает историю? - Тела.
        Искусство? - Обезглавленное тело.
        Взять Шиллера: Истории влетело
        от Шиллера. Мари, ты не ждала,
        что немец, закусивши удила,
        поднимет старое, по сути, дело:
        ему-то вообще какое дело,
        кому дала ты или не дала?

        Но, может, как любая немчура,
        наш Фридрих сам страшился топора.
        А во-вторых, скажу тебе, на свете
        ничем (вообрази это), опричь
        Искусства, твои стати не постичь.
        Историю отдай Елизавете.

                       13

        Баран трясет кудряшками (они же
        - руно), вдыхая запахи травы.
        Вокруг Гленкорны, Дугласы и иже.
        В тот день их речи были таквы:
        "Ей отрубили голову. Увы."
        "Представте, как рассердятся в Париже."
        "Французы? Из-за чьей-то головы?
        Вот если бы ей тяпнули пониже..."
        "Так не мужик ведь. Вышла в неглиже."
        "Ну, это, как хотите, не основа..."
        "Бесстыдство! Как просвечивала жэ!"
        "Что ж, платья, может, не было иного."
        "Да, русским лучше; взять хоть Иванова:
        звучит как баба в каждом падеже."

                       14

        Любовь сильней разлуки, но разлука
        длинней любви. Чем статнее гранит,
        тем явственней отсутствие ланит
        и прочего. Плюс запаха и звука.
        Пусть ног тебе не вскидывать в зенит,
        на то и камень (это ли не мука?)
        но то, что страсть, как Шива шестирука,
        бессильна - юбку он не извинит.

        Не от того, что столько утекло
        воды и крови (если б голубая!),
        но от тоски расстегиваться врозь
        воздвиг бы я не камень, но стекло,
        Мари, как воплощение гудбая
        и взгляда, проникающего сквозь.

                       15

        Не то тебя, скажу тебе, сгубило,
        Мари, что женихи твои в бою
        поднять не звали плотников стропила;
        не "ты" и "вы", смешавшиеся в "ю";
        не чьи-то симпатичные чернила;
        не то, что - за печатями семью -
        Елизавета Англию любила
        сильней, чем ты Шотландию свою
        (замечу в скобках, так оно и было);
        не песня та, что пела соловью
        испанскому ты в камере уныло.
        Они тебе заделали свинью
        за то,чему не видели конца
        в те времена: за красоту лица.

                       16

        Тьма скрадывает, сказано, углы.
        Квадрат, возможно, делается шаром,
        и с на ночь глядя залитым пожаром
        багровый лес незримому курлы
        беззвучно внемлет порами коры;
        лай сеттера, встревоженного шалым
        сухим листом, возносится к Стожарам,
        смотрящим на озимые бугры.

        Немногое, чем блазнилась слеза,
        сумело уцелеть от перехода
        в сень перегноя. Вечному перу
        из всех вещей, бросавшихся в глаза,
        осталось следовать за временами года,
        петь на-голос "Унылую Пору".

                       17

        То, что исторгло изумленный крики
        из английского рта, что к мату
        склоняет падкий на помаду
        мой собственный, что отвернуть на миг
        Филиппа от портрета лик
        заставило и снарядить Армаду,
        то было --- не могу тираду
        закончить --- в общем, твой парик,
        упавший с головы упавшей
        (дурная бесконечность), он,
        твой есть единственный поклон,
        пускай не вызвал рукопашной
        меж зрителей, но был таков,
        что поднял на ноги врагов.

                       18

        Для рта, проговорившего "прощай"
        тебе, а не кому-нибудь, не все ли
        одно, какое хлебово без соли
        разжевывать впоследствии. Ты, чай,
        привычная к не доремифасоли.
        А, если что не так - не осерчай.

        Прости меня, прелестный истукан.
        Да, у разлуки все-таки не дура
        губа (хоть часто кажется - дыра):
        меж нами - вечность, также - океан.
        Причем, буквально. Русская цензура.
        могли бы обойтись без топора.

                       19

        Мари, теперь в Шотландии есть шерсть
        (все выглядит как новое из чистки).
        Жизнь бег свой останавливает в шесть,
        на солнечном не сказываясь диске.
        В озерах - и попрежнему им несть
        числа - явились монстры (василиски).
        И скоро будет собственная нефть,
        шотландская, в бутылках из-под виски.

        Шотландия, как видишь, обошлась.
        И Англия, мне думается, тоже.
        И ты в саду французском непохожа
        на ту, с ума сводившую вчерась.
        И дамы есть, чтоб предпочесть тебе их,
        но непохожие на вас обеих.

                       20

        Пером простым, неправда, что мятежным
        я пел про встречу в некоем саду
        с той, кто меня в сорок восьмом году
        с экрана обучала чувствам нежным.
        Предоставляю вашему суду:
        А/был ли он учеником прилежным,
        Б/новую для русского среду
        Ц/слабость к  окончаниям надежным.

        В Непале есть столица Катманду.

        Случайное, являясь неизбежным,
        приносит пользу всякому труду.

        Ведя ту жизнь, которую веду,
        я благдарен бывшим белоснежным
        листам бумаги, свернутым в дуду.

0

21

МЕКСИКАНСКИЙ ДИВЕРТИСМЕНТ

                 Гувернантка

        В саду, где М., французский протеже,
        имел красавицу густой индейской крови,
        сидит певец, прибывший издаля.
        Сад густ, как тесно набранное "Ж".
        Летает дрозд, как сросшиеся брови.
        Вечерний воздух звонче хрусталя.

        Хрусталь, заметим походя, разбит.
        М. был здесь императором три года.
        Он ввел хрусталь, шампанское, балы.
        Такие вещи скрашивают быт.
        Затем респубдиканская пехота
        М. расстреляла. Грустное курлы

        доносится из плотной синевы.
        Селяне околачивают груши.
        три белых утки плавают в пруду.
        Слух различает в ропоте листвы
        жаргон, которым пользуются души,
        общаясь в переполненном Аду.

                 ---

        Отбросим пальмы. Выделив платан,
        представим М., когда перо отброисив,
        он скидывает шелковый шлафрок

        и думает, что делает братан
        (и тоже император) Франц-Иосиф,
        насвистывая с грустью "Мой сурок".

        "Сприветом к вам из Мексики. Жена
        сошла с ума в Париже. За стеною
        дворца стрельба, пылают петухи.
        Столица, милый брат, окружена
        повстанцами. И мой сурок со мною.
        И гочкис популярнее сохи.

        И то сказать, третичный известняк
        известен как отчаянная почва.
        Плюс экваториальная жара.
        Здесь пуля есть естественный сквозняк.
        Так чувствуют и легкие, и почка.
        Потею, и слезает кожура.

        Опричь того, мне хочется домой.
        Скучаю по отеческим трущобам.
        Пошлите альманахов и поэм.
        меня убьют здесь, видимо. И мой
        сурок со мною, стало быть. Еще вам
        моя мулатка кланяется. М."

                 ---

        Конец июля прячется в дожди,
        как собеседник в собственные мысли.
        Что, впрочем, вас не трогает в стране,
        где меньше впереди, чем позади.
        Бренчит гитара. Улицы раскисли.
        Прохожий тонет в желтой пелене.

        Включая пруд, все сильно заросло.
        Кишат ужи и ящерицы. В кронах
        клубятся птицы с яйцами и без.
        что губит все динестии - число

        наследников при недостатке в тронах.
        И наступают выборы и лес.

        М. не узнал бы местности. Из ниш
        исчезли бюсты, портики пожухли,
        стена осела деснами в овраг.
        Насытишь взгляд, но мысль не удлиннишь.
        Сады и парки переходят в джунгли.
        И с губ срывается невольно: рак.

0

22

1867

    В ночном саду под гроздью зреющего манго
         Максимильян танцует то, что станет танго.
    Тень воз-вращается подобьем бумеранга,
          температура, как подмышкой, тридцать шесть.

    Мелькает белая жилетная подкладка.
          Мулатка тает от любви, как шоколадка,
    в мужском обьятии посапывая сладко.
          Где надо - гладко, где надо - шерсть.

    Вночной тиши под сенью девственного леса
          Хуарец, действуя как двигатель прогресса,
    забывшим начисто, как выглядят два песо,
          пеонам новые винтовки выдает.

    Затворы клацают; в расчерченной на клетки
          Хуарец ведомости делает отметки.
    И попугай весьма тропической расцветки
          сидит на ветке и так поет:

    Презренье к ближнему у нюхающих розы
          пускай не лучше, но честней гражданской позы.
    И то и это порождает кровь и слезы.
          Тем паче в тропиках у нас, где смерть, увы,

    распространяется, как мухами - зараза,
          иль как в кафе удачно брошенная фраза,
    и где у черепа в кустах всегда три глаза,
          и в каждом - пышный пучок травы.

0

23

Мерида

        Корчневый город. Веер
        пальмы и черепица
        старых построек.
        С кафе начиная, вечер
        входит в него. Садится
        за пустующий столик.

        В позлащенном лучами
        ультрамарине неба
        колокол, точно
        кто-то бренчит ключами:
        звук, исполненный неги
        для бездомного. Точка

        загорается рядом
        с колокольней собора.
        Видимо, Веспер.
        Проводив его взглядом,
        полным путь не укора,
        но сомнения, вечер

        допивает свой кофе,
        красящий его скулы.
        Платит за эту
        чашку. Шляпу на брови
        надвинув, встает со стула,
        складывает газету

        и выходит. Пустая
        улица провожает
        длинную в черной
        паре фигуру. Стая
        теней его окружает
        под навесом - никчемный

        сброд: дурные манеры,
        пятна, драные петли.
        Он бросает устало:
        "Господа офицеры,
        Выступайте не медля.
        Время настало.

        А теперь - врассыпную.
        Вы, полковник, что значит
        этот луковый запах?"
        Он отвязывает вороную
        лошадь. И скачет
        дальше на Запад.

0

24

В ОТЕЛЕ "КОНТИНЕНТАЛЬ"

        Победа Мондриана. За стеклом -
        пир кубатуры. Воздух или выпит
        под девяносто градусов углом,
        иль щедро залит в параллелепипед.
        В проем оконный вписано, бедро
        красавицы - последнее оружье:
        раскрыв халат, напоминает про
        пускай не круг хотя, но полукружье,
        но сектор циферблата.
                             Говоря
        насчет ацтеков, слава краснокожим

        за честность вычесть из календаря
        дни месяца, в которые "не можем"
        в платоновой пещере,где на брата
        приходится кусок пиэрквадрата.

0

25

МЕКСИКАНСКИЙ РОМАНСЕРО

        Кактус,пальма,агава.
        Солнце встает с Востока,
        улыбаясь лукаво,
        а приглядись - жестоко.

        Испепеленные скалы,
        почва в мертвой коросте.
        Череп в его оскале!
        И в лучах его - кости!

        С голой шеей,уродлив,
        на телеграфном насесте
        стервятник - как иероглиф
        падали в буром тексте

        автострады. Направо
        пойдешь - там стоит агава.
        Она же налево. Прямо -
        груда ржавого хлама.

                 ---

        Вечерний Мехико-Сити.
        Лень и слепая сила
        в нем смешаны, как в сосуде.
        И жизнь течет, как текила.

        Улицы, лица, фары.
        Каждый второй - усатый.

        На Авениде Реформы
        масса бронзовых статуй.

        Подле каждой, на кромке
        тротуара, с рукою
        ротянутой - по мексиканке
        с грудным младенцем. Такою

        фигурой - присохшим плачем -
        и увенчать бы на деле
        Памятник Мексике! Впрочем,
        и под ним бы сидели.

                 ---

        Сад громоздит листву и
        не выдает все зною.
        (Я знал, что я существую,
        пока ты была со мною.)

        Площадь, Фонтан с рябою
        нимфою. Скаты кровель.
        (Покуда я был с тобою,
        я видел все вещи в профиль.)

        Райские кущи с адом
        голосов за спиною.
        (Кто был все время рядом,
        пока ты была со мною?)

        Ночь с багровой луною,
        как сургуч на конверте.
        (Пока ты была со мною,
        я не боялся смерти.)

                 ---

        Вечерний Мехико-Сити.
        Большая любовь к вокалу.

        Бродячий оркестр в беседке
        горланит "Гвадалахару".

        Веселый Мехико-Сити.
        Точно картина в раме,
        но неизвестной кисти,
        он окружен горами.

        Вечерний Мехико-Сити.
        Пляска горячих литер
        Кока-Колы. В зените
        реет Ангел-Хранитель.

        Здесь это связано с риском
        быть подстреленным с ходу,
        сделаться обелиском
        и представлять Свободу.

                 ---

        Что-то внутри, похоже,
        сорвалось, раскололось.
        Произнося "о Боже",
        слышу собственный голос.

        Так страницу мараешь
        ради мелкого чуда.
        Так при этом взираешь
        на себя ниоткуда.

        Это, Отче, издержки
        жанра (правильней - жара).
        Сдача медная с решки
        безвозмездного дара.

        Как несзоже с мольбою!
        Так, забыв рыболова,
        рыба рваной губою
        тщетно дергает слово.

                 ---

        Веселый Мехико-Сити.
        Жизнь течет, как текила.
        Вы в харчевне сидите.
        Официфнтка забыла

        о вас и вашем омлете,
        заболтавшись с брюнетом.
        Впрочем, как все на свете.
        По крайней мере на этом.

        Ибо, смерти помимо,
        все, что имеет дело
        с пространством - все заменимо.
        И особенно тело.

        И этот вам уготован
        жребий, как мясо с кровью.
        В нищей стране никто вам
        вслед не смотрит с любовью.

                 ---

        Стелющаяся полого
        грунтовая дорога,
        как пыльная форма бреда,
        вас приводит в Ларедо.

        С налитым кровью глазом
        вы осядете наземь,
        подломивши колени,
        точно бык на арене.

        Жизнь бессмысленна. Или
        слишком длинна. Что в силе
        речь о нехватке смысла
        оставляет - как числа

        в календаре настенном.
        Что удобно растеньям,
        камню, светилам. Многим
        предметам. Но не двуногим.

0

26

К Евгению

        Я был в Мексике, взбирался на пирамиды.
        Безупречные геометрические громады
        рассыпаны там и сям на Тегуантенекском перешейке.
        Хочется верить, что их воздвигли космические пришельцы,
        ибо обычно такие вещи делаются рабами.
        И перешеек усеян каменными грибами.

        Глинянные божки, поддающиеся подделке
        с необычайной легкостью, вызывающей кривотолки.
        Барельефы с разными сценами, снабженные перевитым
        туловищем змеи неразгаданным алфавитом
        языка, не знавшего слова "или".
        Что бы они рассказали, если б заговорили?

        Ничего. В лучшем случае, о победах
        над соседним племенем, о разбитых
        головах. О том, что слитая в миску
        Богу Солнца людская кровь укрепляет в последнем мышцу;
        что вечерняя жертва восьми молодых и сильных
        обеспечивает восзод надежнее, чем будильниккк.

        Все,таки лучше сифилис, лучше жерла
        единорогов Кортеса, чем эта жертва.
        Ежели вам глаза суждено скормить воронам,
        лучше если убийца убийца, а не астроном.
        Вообще без испанцев вряд ли бы им случилось
        толком узнать, что вообще случилось.

        Скушно жить, мой Евгений. Куда ни странствуй,
        всюду жестокость и тупость воскликнут: "Здравствуй,
        вот и мы!" Лень загонять в стихи их.
        Как сказано у поэта, "на всех стихиях..."
        Далеко же видел, сидя в родных болотах!
        От себя добавлю: на всех широтах.

0

27

Заметка для энциклопедии

        Прекрасная и нищая страна.
        На Западе и на Востоке - пляжи
        двух океанов. Посредине - горы,
        леса, известняковые равнины
        и хижины крестьян. На Юге - джунгли
        с руинами великих пирамид.
        На Севере - плантации, ковбои,
        переходящие невольно в США.
        Что позволяет перейти к торговле.

        Предметы вывоза - марихуана,
        цветной металл, посредственное кофе,
        сигары под названием "Корона"
        и мелочи народных мастеров.
        (Прибавлю: облака). Предметы ввоза -
        все прочее и, как всегда, ружье.
        обзаведясь которым, как-то легче
        заняться государственным устройством.

        История страны грустна; однако,
        нельзя сказать, чтоб уникальна. Главным
        злом признано вторжение испанцев
        и варварское разрушенье древней
        цивилизации ацтеков. Это
        есть местный комплекс Золотой Орды.
        С той разницею, впрочем, что испанцы
        действительно разжились золотишком.

        Сегодня тут республика. Трехцветный
        флаг развевается над президентиским
        палаццо. Конституция прекрасна.
        Текст со следами сильной чехарды
        диктаторов лежит в Национальной
        Библиотеке под зеленым, пуле-
        непроницаемым стеклом - причем,
        таким-же, как в роллс-ройсе президента.

        Что позволяет сквозь него взглянуть
        в грядущее. В грядущем населенье,
        бесспорно увеличится. Пеон
        как прежде будет взмахивать мотыгой
        под жарким солнцем. Человек в очках
        листать в кофейне будет с грустью Маркса.
        И ящерица на валуне, задрав
        головку в небо, будет наблюдать

        полет космического аппарата.

                                    1975

0

28

Михаилу Барышникову

        Классический балет есть замок красоты,
        чьи нежные жильцы от прозы дней суровой
        пиликающей ямой оркестровой
        отделены. И задраны мосты.

        В имперский мягкий плюш мы втисксиваем зад,
        и, крылышкуя скорописью ляжек,
        красавица, с которою не ляжешь,
        одним прыжком выпархивает в сад.

        Мы видим силы зла в коричневом трико,
        и ангелы добра в невыразимой пачке.
        И в силах пробудить от элизийской спячки
        овация Чайковского и К<.

        Классический балет! Искусство лучших дней!
        Когда шипел ваш грог и целовали в обе,
        и мчались лихачи, и пелось бобооби,
        и ежели был враг, то был он - маршал Ней.

        В зрачках городовых желтели купола.
        В каких рождались, в тех и умирали гнездах.
        И если что-нибудь взлетало в воздух,
        то был не мост, а Павлова была.

        Как славно в вечеру, вдали Всея Руси,
        Барышникова зреть. Талант его не стерся!
        Усилия ноги и судорога торса
        с вращением вкруг собственной оси

        рождают тот полет, которого душа
        как в девках заждалась, готовая озлиться!

        А что насчет того, где выйдет приземлиться,
        земля везде тверда: рекомендую США.

                                            1976

0

29

Ч А С Т Ь   Р Е Ч И

1975-1976





                    * * *

        Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
        дорогой уважаемый милая, но не важно
        даже кто, либо черт лица, говоря
        откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
        и ничей верный друг вас приветствует с одного
        из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
        я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
        и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
        поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
        в городке, занесенном снегом по ручку двери,
        извиваясь ночью на простыне -
        как не сказано ниже по крайней мере -
        я взбиваю подушку мычащим "ты"
        за морями, которым конца и края,
        в темноте всем телом твои черты,
        как безумное зеркало повторяя.



                   * * *

        Север крошит металл, но щадит стекло.
        Учит гортань проговорить "впусти".
        Холод  меня воспитал и вложил перо
        в пальцы, чтоб их согреть в горсти.

        Замерзая, я вижу, как за моря
        солнце садится, и никого кругом.
        То ли по льду каблук скользит, то ли сама земля
        закругляется под каблуком.

        И в гортани моей, где положен смех
        или речь, или горячий чай,
        все отчетливей раздается снег
        и чернеет, что твой Седов, "прощай".




                  * * *

        Узннаю этот ветер, налетающий на траву,
        под него ложащуюся, точно под татарву.
        Узнаю этот лист, в придорожную грязь
        падающий, как обагренный князь.
        Растекаясь широкой стрелой по косой скуле
        деревянного дома в чужой земле,
        что гуся по полету, осень в стекле внизу
        узнет по лицу слезу.
        И, глаза закатывая к потолку,
        я не слово о номер забыл говорю полку,
        но кайсацкое имя язык во рту
        шевелит в ночи, как ярлык в Орду.





                  * * *

        Это - ряд наблюдений. В углу - тепло.
        Взгляд оставляет на вещи след.
        Вода представляет собой стекло.
        Человек страшней, чем его скелет.

        Зимний вечер с вином в нигде.
        Веранда под натиском ивняка.
        Тело покоится на локте,
        Как морена вне ледняка.

        Через тыщу лет из-за штор моллюск
        извлекут с проступившим сквозь бахрому
        оттиском "доброй ночи" уст
        не имевших сказать кому.





                  * * *

        Потому что каблук оставляет следы - зима.
        В деревянных вещах замерзая в поле,
        по прохожим себя узнают дома.
        Что сказать ввечеру о грядущем, коли

        воспоминанья в ночной тиши
        о тепле твоих - пропуск - когда уснула,
        тело отбрасывает от души
        на стену, точно тень от стула

        на стену ввечеру свеча,
        и под скатертью стянутым к лесу небом
        над силосной башней натертый крылом грача
        не отбелишь воздух колючим снегом.






                         * * *

        Деревянный лаокоон, сбросив на время гору с
        плеч, подставляет их под огромную тучу. С мыса
        налетают порывы резкого ветра. Голос
        старается удержать слова, взвизгнув в пределах
                                                 смысла.

        Низвергается дождь; перекрученные канаты
        хлещут спины холмов, точно лопатки в бане.
        Средиземное море шевелится за огрызками колоннады,
        как соленый язык за выбитыми зубами.
        Одичавшее сердце все еще бьется за два.
        каждый охотник знает, где сидят фазаны, - в лужице
                                            под лежачим.
        За сегодняшним днем стоит неподвижно завтра,
        как сказуемое за подлежащим.





                          * * *

        Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
        серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
        и отсюда - все рифмы, отсюда тот блеклых голос,
        вьющийся между ними, как мокрый волос;
        если вьется вообще. Облокотясь на локоть,
        раковина ушная в них различит не рокот,
        но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник,
        кипящий на керосинке, максимум - крики чаек.
        В этих плоских краях то и хранит от фальши
        сердце, что скрыться негде и видно дальше.
        Это только для звука пространство вснгда помеха:
        глаз не посетует на недостаток эха.





                    * * *

        Что касается звезд, то они всегда.
        То есть, если одна, то за ней другая.
        Только так оттуда и можно смотреть сюда;
        вечером, после восьми, мигая.
        Небо выглядит лучьше без них. Хотя
        освоение космоса лучьше, если
        с ними. Но именно не сходя
        с места, на голой веранде, в кресле.
        Как сказал, половину лица в тени
        пряча, пилот одного снаряда,
        жизни, видимо, нету нигде, и ни
        на одной из них не задержишь взгляда.





                        * * *

        В городке, из которого смерть расползлась по школь-
                                               ной карте,
        мостовая блестит, как чешуя на карпе,
        на столетнем каштане оплывают тугие свечи,
        и чугунный лев скучает по пылкой речи.
        Сквозь оконную марлю, выцветшую от стирки,
        проступают ранки гвоздики и стрелки кирхи;
        вдалеке дребезжит трамвай, как во время оно,
        но никто не сходит больше у стадиона.
        Настоящий конец войны - это на тонкой спинке
        венског стула платье одной блондинки
        да крылатый полет серебристой жужжащей пули,
        уносящей жизни на Юг в июле.

                                    Мюнхен





                       * * *

        Около океана, при свете свечи; вокруг
        поле, заросшее клевером, щавелем и люцерной.
        Ввечерк у тела, точно у Шивы, рук,
        дотянуться желающих до бесценной.
        Упадая в траву, сова настигает мышь,
        беспричинно поскрипывают стропила.
        В деревянном городе крепче спишь,
        потому что снится уже только то, что было.
        Пахнет свежей рыбой, к стене прилип
        профиль стула, тонкая марля вяло
        шевелится в окне; и луна поправляет лучом прилив,
        как сползающее одеяло.





                          * * *

        Ты забыла деревню, затерянную в болотах
        занесенной губернии, где чучел на огородах
        щтродясь не держат - не те там злаки,
        и дорогой тоже все гати да буераки.
        Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,
        а как жив, то пьяный сидит в подвале,
        либо ладит из спинки нашей кровати что-то,
        говорят, калитку, не то ворота.
        А зимой там колют дрова и сидят на репе,
        и звезда моргает от дыма в морозном небе.
        И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли
        да пустое место, где мы любили.


                        * * *

        Тихотворение мое, мое немое,
        однако, тяглое - на страх поводьям,
        куда пожалуемся на ярмо и
        кому поведаем, как жизнь проводим?
        Как поздно заполночь ища глазунию
        луны за шторами зажженной спичкою,
        вручную стряхиваешь пыль безумия
        с осколков желтого оскала в писчую.
        Как эту борзопись, что гуще патоки,
        там ни размазывай, но с кем в колене и
        в локте хотябы преломить, опять-таки,
        ломоть отрезанный, тихотворение?



                        * * *

        Темно-синее утро в заиндевевшей раме
        напоминает улицу с горящими фонарями,
        ледяную дорожку, перекрестки, сугробы,
        толчею в раздевалке в восточном конце Европы.
        Там звучит "ганнибал" из худого мешка на стуле,
        сильно пахнут подмышками брусья на физкультуре;
        что до черной доски, от которой мороз по коже,
        так и соталась черной. И сзади тоже.
        Дребезжащий звонок серебристый иней
        преобразил в кристалл. Насчет параллельных линий
        все оказалось правдой и в кость оделось;
        неохота вставать. Никогда не хотелось.



                        * * *

        С точки зрения воздуха, край земли
        всюду. Что, скашивая облака,
        совпадает - чем бы не замели
        следы - с ощущением каблука.
        Да и глаз, который глядит окрест,
        скашивает, что твой серп, поля;
        сумма мелких слагаемых при перемене мест
        неузнаваемее нуля.
        И улыбка скользнет, точно тень грача
        по щербатой изгороди, пышный куст
        шиповника сдерживая, но крича
        жимолостью, не разжимая уст.




                       * * *

        Заморозки на почве и облысенье леса,
        небо серого цвета кровельного железа.
        Выходя во двор нечетного октября,
        ежась, число округляешь до "ох ты бля".
        Ты не птица, чтоб улетать отсюда,
        потому что как в поисках милой всю-то
        ты проехал вселенную, дальше вроде
        нет страницы податься в живой природе.
        Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом,
        проницаемой стужей снаружи, отсюда - взглядом,
        наколов на буквы пером слова,
        как сложенные в штабеля дрова.



                        * * *

        Всегда остается возможность выйти из дому на
        улицу, чья коричневая длина
        успокоит твой взгляд подъездами, худобою
        голых деревьев, бликами луж, ходьбою.
        На пустой голове бриз шевелит ботву,
        и улица вдалеке сужается в букву "у",
        как лицо к подбородку, и лающая собака
        вылетает из подворотни, как скомканная бумага.
        Улица. Некоторые дома
        лучше других: больше вещей в витринах,
        и хотя бы уж тем, что если сойдешь с ума,
        то, во всяком случае, не внутри них.



                        * * *

        Итак, пригревает. В памяти, как на меже,
        прежде доброго злака маячит плевел.
        Можно сказать, что на Юге в полях уже
        высевают сорго, если бы знать, где Север.
        Земля под лапкой грача действительно горяча;
        пахнет тесом, свежей смолой. И крепко
        зажмурившись от слепящего солнечного луча,
        видишь внезапно мучнистую щеку клерка,
        беготню в коридоре, эмалированный таз,
        человека в шляпе, сводящего хмуро брови,
        и другог, со вспышкой, снимающего не нас,
        но обмякшее тело и лужу крови.



                        * * *

        Если что-нибудь петь, то перемену ветра,
        западного на восточный, когда замерзшая ветка
        перемещается влево, поскрипывая от неохоты,
        и твой кашель летит над равниной к лесам Дакоты.
        В полдень можно вскинуть ружье и выстрелить в то,
                                                что в поле
        кажется зайцем, предоставляя пуле
        увеличить разрыв между сбившимся напрочь с темпа
        пишущим эти строки пером и тем, что
        оставляет следы. Иногда голова с рукою
        сливаются, не становясь строкою,
        но под собственный голос, перекатывающийся картаво,
        подставляя ухо, как часть кентавра.



                        * * *

        ...и при слове "грядущее" из русского языка
        выбегают мыши и всей аравой
        отгрызают от лакомого куска
        памяти, что твой сыр дырявой.
        После стольких зим уже безразлично, что
        или кто стоит в углу у окна за шторой,
        и в мозгу раздается не неземное "до",
        но ее шуршание. Жизнь, которой,
        как даренной вещи, не смотрят в пасть,
        обнажает зубы при каждой встрече.
        От всего человека вам остается часть
        речи. Часть речи вообще. Часть речи.



                        * * *

        Я не то что схожу с ума, но устал за лето.
        За рубащкой в комод полезешь, и день потерян.
        Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла все это -
        города, человеков, но для начала зелень.
        Стану спать, не раздевшись или читать с любого
        места чужую книгу, покамест остатки года,
        как собака, сбежавшая от слепого,
        переходят в положенном месте асфальт. Свобода
        это когда забываешь отчество у тирана,
        а слюна во рту слаще халвы Шираза,
        и хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
        ничего не каплет из голубого глаза.

0

30

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ТРЕСКОВОГО МЫСА

                                        А.Б.

1975

                        I

Восточный конец Империи погружается в ночь. Цикады
умолкают в траве газонов. Классические цитаты
на фронтонах неразличимы. Шпиль с крестом безучастно
чернеет, словно бутылка, забытая на столе.
Из патрульной машины, лоснящейся на пустыре,
звякают клавиши Рэя Чарльза.

Выползая из недр океана, краб на пустынном пляже
зарывается в мокрый песок с кольцами мыльной пряжи,
дабы остынуть, и засыпает. Часы на кирпичной башне
лязгают ножницами. Пот катится по лицу.
Фонари в конце улицы, точно пуговицы у
расстегнутой на груди рубашки.

Духота. Светофор мигает, глаз превращая в средство
передвиженья по комнате к тумбочке с виски. Сердце
замирает на время, но все-таки бьется: кровь,
поблуждав по артериям, возвращается к перекрестку.
Тело похоже на свернутую в рулон трехверстку,
и на севере поднимают бровь.

Странно думать, что выжил, но это случилось. Пыль
покрывает квадратные вещи. Проезжающий автомобиль
продлевает пространство за угол, мстя Эвклиду.
Темнота извиняет отсутствие ли, голосов и проч.,
превращая их не столько в бежавших прочь,
как в пропавших из виду.

Духота. Сильный шорох набрякших листьев, от
какового еще сильней выступает пот.
То, что кажется точкой во тьме, может быть лишь одним -
                                                 звездою.
Птица, утратившая гнездо, яйцо
на путой баскетбольной площадке кладет в кольцо.
Пахнет мятой и резедою.

                        II

Как бессчетным женам гарема всесильный Шах
иизменить может только с другим гаремом,
я сменил империю. Этот шаг
продиктован был тем, что несло горелым
с четырех сторон, хоть живот крести;
с точки зренья ворон, с пяти.

Дуя в полную дудку, что твой факир,
я прошел сквозь строй янычар в зеленом,
чуя яйцами холод их злых секир,
как при входе в воду. И вот с соленым
вкусом этой воды во рту,
я пересек черту

и поплыл сквозь баранину туч. Внизу
извивались реки, пылили дороги, желтели риги.
Супротив друг друга стояли, топча росу,
точно длинные строчки еще не закрытой книги,
армии, занятые игрой,
и чернели икрой

города. А после сгустился мрак.
Все погасло. Гудела турбина и ныло темя.
И пространство пятилось, точно рак,
пропуская время вперед. И времпя
шло на запад, точно к себе домой,
выпачкав платье тьмой.

Я заснул. Когда я открыл глаза,
север был там, где у пчелки жало.
Я увидел новые небеса
и такую же землю. Она лежала,
как это делает отродясь
плоская вещь: пылясь.

                        III

Одиночество учит сути вещей, ибо суть их то же
одиночество. Кожа спины благодарна коже
спинки кресла за чувство прохлады. Вдали рука на
подлокотнике деревенеет. Дубовый лоск
покрывает костяшки суставов. Мозг
бьется, как льдинка о край стакана.

Духота. На ступеньках закрытой биллиардной некто
вырывает из мрака свое лицо пожилого негра,
чиркая спичкой. Белозубая колоннада
Окружного Суда, выходящая на бульвар,
в ожидании вспышки случайных фар
утопает в пышной листве. И надо

всем пылают во тьме, как на празднике Валтасара,
письмена "Кока-колы". В заросшем саду курзала
тихо журчит фонтан. Изредка вялый бриз,
не сумевши извлечь из прутьев простой рулады,
шебуршит газетой в литье ограды,
сооруженной, бесспорно, из

спинок старых кроватей. Духота. Опирающийся на ружье,
Неизвестный Союзный Солдат делается еще
более неизвестным. Траулер трется ржавой
переносицей о бетонный причал. Жужжа,
вентилятор хватает горячий воздух США
металлической жаброй.

Как число в уме, на песке оставляя след,
океан громоздится во тьме, миллионы лет
мертвой зыбью баюкая щепку. И если резко
шагнуть с дебаркадера вбок, вовне,
будешь долго падать, руки по швам; но не
воспоследует всплеска.

                        IV

Перемена империи связана с гулом слов,
с выделеньем слюны в результате речи,
с лобачевской суммой чужих углов,
с возрастанием иподволь шансов встречи
параллельных линий (обычной на
полюсе)ю И она,

перемена, связана с колкой дров,
с превращеньем мятой сырой изнанки
жизни в сухой платяной покров
(в стужу - из твида, в жару - из нанки),
с затвердевающим под орех
мозгом. Вообще из всех

внутренностей только одни глаза
сохраняют свою студенистость. Ибо
перемена империи связана с взглядом за
море (затем что внутри нас рыба
дремлет); с фактом, что ваш пробор,
как при взгляде в упор

в зеркало, влево сместился... С больной десной
и с изжогой, вызванной новой пишей.
С сильной матовой белизной
в мыслях - суть отраженьем писчей
гладкой бумаги. И здесь перо
рвется поведать про

сходство. Ибо у вас в руках
то же перо, что и прежде. В рощах
те же растения. В облаках
тот же гудящий бомбардировщик,
летящий неведомо что бомбить.
И сильно хочется пить.

                        V
В городках Новой Англии, точно в вышедших из прибоя,
вдоль всего побережья, поблескивая рябою
чешуей черепицы и дранки, уснувшими косяками
стоят в темноте дома, угодивши в сеть
континента, который открыли сельдь
и треска. Ни треска, ни

сельдь, однако же, тут не сподобились гордых статй,
невзирая на то, что было бы проще с датой.
Что касается местного флага, то он украшен
тоже не ими и в темноте похож,
как сказал бы Салливен, на чертеж
в тучи задранных башен.

Духота. Человек на веранде с обмотанным полотенцем
горлом. Ночной мотылек всем незавидным тельцем,
ударяясь в железную сетку, отскакивает, точно пуля,
посланная природой из невидимого куста
в самое себя, чтоб выбить одно из ста
в середине июля.

Потом что часы продолжают идти непрерывно, боль
затухает с годами. Если время играет роль
панацеи, то в силу того, что не терпит спешки,
ставши формой бессоницы: пробираясь пешком и вплавь,
в полушарьи орла сны содержат дурную явь
полушария решки.

Духота. Неподвижность огромных растений, далекий лай.
Голова, покачнувшись, удерживает на край
памяти сползшие номера телефонов, лица.
В настоящих трагедиях, где занавес - часть плаша,
умирает не гордый герой, но, по швам треща
от износу, кулиса.

                        VI

Потому что поздно сказать "прощай"
и слышать что-либо в ответ, помимо
эха, звчащего как "на-чай"
времени и пространству, мнимо
величавым и возводящим в куб
все, что сорвется с губ,

я пишу эти строки, стремясь рукой,
их выводящей почти вслепую,
на секунду опередить "на кой",
с оных готовое губ в любую
минуту слететь и поплыть сквозь ночь,
увеличиваясь и проч.

Я пишу из Империи, чьи края
опускаются в воду. Снявши пробу с
двух океанов и континентов, я
чувствую то же, погчти, что глобус.
То есть дальше некуда. Дальше - ряд
звезд. И они горят.

Лучше взглянуть в телескоп туда,
где присохла к изнанке листка улитка.
Говоря "бесконечность", ввид всегда
я имел искусство деленья литра
без осатка на три при свете звезд,
а не избыток верст.

Ночь. В парвеноне хрипит "ку-ку".
Легионы стоят, прислонясь к когортам,
форумы - к циркам. Луна вверху,
как пропавший мяч над безлюдным кортом.
Голый паркет - как мечта ферзя.
Без мебели жить нельзя.

               VII

Только затканный сплошь паутиной угол имеет право
именоваться прямым. Только услышав "браво",
с полу встает актер. Только найдя опору,
тело способно поднять вселенную на рога.
Только то тело движеся, чья нога
перпендикулярна полу.

Духота. Толчея тараканов в амфитеатре усклой
цинковой раковины перед бесцветной тушей
высохшей губки. Поворачивая корону,
медный кран, словно цезарево чело,
низвергает на них не щадящую ничего
водяную колонну.

Пузырьки на стенках стакана похожи на слезы сыра.
Несомненно, прозрачной вещи присуща сила
тяготения вниз, как и плотной инертной массе.
Даже девять-восемьдесят одна, журча,
преломляет себя на манер луча
в человеческом мясе.

Только грудо белых тарелок выглядит на плите,
как упавшая пагода в профиль. И только те
вещи чтимы пространством, чьи черты повторимы: розы.
Если видишь одну, видишь немедля две:
насекомые ползают, в алой жужжа ботве,-
пчелы, осы, стрекозы.
Духота. Даже тень на стене, уж на что слаба,
повторяет движенье руки, утирающей пот со лба.
Запах старого тела острей, чем его очертанья. Трезвость
мысли снижается. Мозг в суповой кости
тает. И некому навести
взгляда на резкость.

                        VIII

Сохрани на холодные времена
эти слова, на времена тревоги!
Человек выживает, как фиш на песке: она
уползает в кусты и, встав на кривые ноги,
уходит, как от пера строка,
в недра материка.

Усть крылатые львы, женогрудые сфинксы. Плюс
ангелы в белом и нимфы моря.
Для того, на чьи плечи ложится груз
темноты, жары и - сказать ли - горя,
они разбегающихся милей
от брошенных слов нулей.

Даже то пространство, где негде сесть,
как звезда в эфире, приходит в ветхость.
Но пока существует обвь, есть
то, где можно стоять, поверхность,
суша. И внемлют ее пески
тихой песне трески:

"Время больше пространства. Протсранство - вещь.
Время же, в сущности, ысль о вещи.
Жизнь - форма времени. Карп и лещ -
сгустки его. И товар похлеще -
сгустки. Включая волну и твердь
суши. Включая смерть.

Иногда в том хаосе, в свалке дней,
возникает звук, раздается слово.
То ли "любить", то ли просто "эй".
Но пока разобрать успеваю, снова
все сменяется рябью слепых полос,
как от твоих волос.

                        IX

Человек размышляет о собственной жизни, как ночь о лампе.
Мысль выходит в определенный момент за рамки
одного из двх полушарий мозга
и сползает, как одеяло, прочь,
обнажая неведомо что, точно локоть; ночь,
безсловно, громоздка,

но не столь бесконечна, чтоб точно хватить на оба.
Понемногу африка мозга, его европа,
азия мозга, а также другие капли
в обитаемом море, осью скрипя сухой,
обращаются мятой своей щекой
к элекрической уапле.

Чу, смотри: Алладин произносит "сезам" - перед ним золотая
                                                    груда,
Цезарь бродит по спящему форуму, кличет Брута,
соловей говорит о любви богдыхану в беседке; в круге
лампы дева качает ногой колыбель; нагой
папуас отбивает одной ногой
на песке буги-вуги.

Духота. Так, спросонья озябшим коленом пиная мрак,
понимешь внезапно в постели, что это - брак:
что за тридевять с лишним земель повернулось на бок
тело, с которым давным-давно
только и общего есть, что дно
океана и навык

наготы; но при этом не встать вдвоем.
Потому что пока там светло, в твоем
полушарьи темно. Так сказать, одного светила
не хватает двух заурядных тел.
То есть глобс склеен, как Бог хотел.
И его не хватило.

                        X

Опуская веки, я вижу край
ткани и локоть в момент изгиба.
Местность, где я нахожусь, есть рай,
ибо рай - это место бессилья. Ибо
это одна из таких планет,
где перспективы нет.

Тронь своим пальцем конец пера,
угол стола: ты увидишь, это
вызовет боль. Там, где вещь остра,
там и находится рай предмета;
рай, достижимый при жизни лишь
тем, что вещь не продлишь.

Местность, где я нахожусь, есть пик
как бы горы. Дальше - воздух, Хронос.
Сохрани эту речь, ибо рай - тупик.
Мыс, вдающийся в море. Конус.
Нос железного корабля.
Но не крикнуть "Земля!"

Можно сказать лишь, который час.
Это сказав, за движеньем стрелки
тут остается следить. И глаз
тонет беззвучно в лице тарелки,
ибо часы, чтоб в раю уют
не нарушать, не бьют.

То, чего нету, умножь на два:
в сумме получишь идею места.
Впрочем, поскольку они - слова,
цифры тут значат не больше жеста,
в воздухе тающего без следа,
словно кусочек льда.

                        XI

От великих вещей остаются слова языка, свобода
в очертаньях деревьев, цепкие цифры года;
также - тело ввиду океана в бумажной шляпе.
Как хорошее зеркало, тело стоит во тьме:
на его лице, у него в уме
ничего, кроме ряби.

Сосотя из любви, грязных снов, страха смерти, праха,
осязая хрупкость кости, уязвимость паха,
тело служит ввиду океана цедящей семя
крайней плотью пространства: слезой скулу серебря,
человек есть конец самого себя
и вдается во Время.

Восточный конец Империи погружается в ночь - по горло.
Пара раковин внемлет улиткам его глагола:
то есть, слышит собственный голос. Это
развивает связки, но гасит взгляд.
Ибо в чистом времени нет преград,
порождающих эхо.

Духота. Только если, вздохнувши, лечь
на спину, можно направить сухую речь
вверх - в наравленьи исконно немых губерний.
Только мысль о себе и о большой стране
вас бросает в ночи от стены к стене,
на манер колыбельной.

Спи спокойно поэтому. Спи. В этом смысле - спи.
Спи, как спят только те, кто сделал свое пи-пи.
Страны путают карты, привыкнув к чужим широтам.
И не спрашивай, если скрипнет дверь,
"Кто там?" - и никогда не верь
отвечающим, кто там.

                        XII

Дверь скрипит. На пороге стоит треска.
Просит пить, естественно, ради Бога.
Не отпустишь прохожего без куска.
И дорогу покажешь ему. Дорога
извивается. Рыба уходит прочь.
Но другая, точь-в-точь

как ушедшая пробует дверь носком.
(Меж собой две рыбы, что два стакана).
И всю ночь идут они косяком.
Но живущий около океана
знает, как спать, приглушив в ушах
мерный тресковый шаг.

Спи. Земля не кругла. Она
проста длинна: бугорки, лощины.
А длинней земли - океан: волна
набегает порой, как на лоб морщины,
на песок. А земли и волны длинней
лишь вереница дней.

И ночей. А дальше - туман густой:
рай, где есть ангелы, ад, где черти.
Но длинней стократ вереницы той
мысли о жизни и мысль о смерти.
Этой последней длинней в сто раз
мысль о Ничто; но глаз

вряд ли проникнет туда, и сам
закрывается, чтобы увидеть вещи.
Только так - во сне - и дано глазам
к вещи привыкнуть. И сны те вещи
или зловещи - смотря, кто спит.
И дверью треска скрипит.

0


Вы здесь » Massaraksh » библиотека » Иосиф Бродский [Части Речи]