Стихотворения И. Ковалевой.
* * *
Не поздно ли призрачный город покинуть,
Поклясться, что праздничный падает снег,
Порыв полонеза, плеснувшего в спину,
Принять за намёк и устроить побег.
На призрачный праздник не пустят без зова,
Такая метель, что не сыщешь пути...
Ремнём позади экипажа чужого
Не выйдет ли санки тайком прикрутить?
О разуме нищем, о крови незвонкой
Забыть незаметно за быстрой ездой,
В строфе предпоследней объехать сторонкой
Тот город, что к вечеру пахнет едой.
И весело ехать, и думать не надо
О том, как входить, говорить и глядеть...
«На коже не тают следы снегопада», –
Понять и, помедлив, лицом побелеть.
Souvenir
О чашке разбитой, о горле больном,
О шарфе кусачем и, может, о том,
Как пахнет подтаявшим чёрным снежком, –
Налгали тебе. Но теперь не солжём,
Что не было нас, как не будет потом.
Мы все тебе снились во сне ледяном –
Как здесь, на Покровке, Волхонке, Солянке
Скребут по асфальту полозьями санки, –
Лопатки и варежки держат в руках
Серьёзные дети в пуховых платках,
И солнце играет в пустых куполах,
И галочий крик отдаётся в ушах.
Но если и ты на краю обернёшься –
Мы все тебе снились. Теперь ты проснёшься,
И штору отдёрнешь, и дню улыбнёшься –
Вчерашние сны поминать ни к чему.
Так пусть, угасая, уходят во тьму
И купол лоскутный, и лес над рекой,
И дым, и граната зерно за щекой,
И та, что стояла у самой черты
Под мартовским ветром своей правоты.
Колыбельная
Сладко ли, милая, сон долгожданный лелеять?
Плач ли искусный, как жалоба птичья, протяжен?
Смол ароматных пролитые слёзы светлее.
Плат погребальный, что парус, – и солон, и влажен.
Саван? Свивальник! Над нежной твоей колыбелью –
Плакальщиц ласковых, ласточек лёгкая стая.
Так нереиды над сестриным сыном скорбели.
Так наклонялась Фетида, младенца купая.
Слабость восславим! – блаженны не львы, но олени,
Жёны блаженны – и жертвы; не праздно хвалима
Доблесть стрелы; нам же – страстная доблесть мишени,
Бег, обагрённый меж рёбер судьбой уносимой –
Тише...сражённому – сон и усердная нега,
Плеском волны осязанья касаемся сладко.
...Алая лань возлежит после долгого бега.
Кровь, как смола, застывает под левой лопаткой.
Вигилия вторая
Во мраке – костры и нестройные крики:
Пируют и пряности в кубки кладут...
«А ты здесь зачем?» – Я зову Эвридику.
Пусть мне Эвридику мою отдадут.
– Найти Эвридику и дать провожатых!
Вы слышали, шваль?! – приказали в ночи.
И тотчас встаёт – шестиногий, косматый,
Но память мне руку сжимает: молчи!
«Ну, точно! Вон там, у реки, погляди-ка, –
В низине, – в крикливой толпе эвридик –
Вон – в красной сорочке – твоя Эвридика:
Вкруг чучела скачет и в дудку дудит.
Она? Узнаёшь? Подозвать, для порядку?»
И скажет она: «Мне не страшно в аду.
Я сплю. Я забыла земную повадку.
И рада, что здесь, и назад не пойду.»
* * *
Sehr langsam*)
Сердце? – Что сделает сердце в беде и досаде?
Плоский валун омывая всплеском коротким,
Снова и снова – движенье отброшенной пряди,
Лоб, и опущенный взор, и поклон, и походка...
Зрение долго училось пчелиной науке,
Ладился труд благовонный – стяжанье блаженства.
Лакомый облик – тяжёлый и светлый – и руки,
Руки твои, говорю, и ладони, и жесты –
Память? – Нет, это не память, – обрывок, обрубок
Музыки мучит, течёт и не может пролиться,
Кружит и нежит, вдохнёт и запнётся, – и губы,
Веки твои, и виски, и зрачки, и ресницы...
Время уносит прямые прозрачные крылья;
Белые блики колышутся в золоте зыбком...
В боль, точно в воду, войду, – насладившись усильем.
Выговор нежный, и смех, и глаза, и улыбка...
* * *
Любовь моя, как много нам дано!
Ещё друг с другом быть, ещё не ведать
Грядущего, ещё при слове ЗАВТРА
В смущении глаза не отводить...
Ещё не знать, что время не как нить –
Как берег обрывается, а море
Штормит, и небо страшно почернело...
Зажмуриться? – Но веки распахнутся,
Как окна, – сами; отдалённый рокот
Прокатится и повторится ближе,
И стихнет рядом; холод захлестнёт
Прозрачный сад, и воздух потемнеет,
И, обернувшись, скажешь ты: «Гроза?..»
Но нет, ещё не время крыльям ливня
Шуметь над нами. Всё ещё сияет,
Ты здесь ещё; спасительного страха
Душа не преисполнилась, и речи
Ещё звучат восторгом дерзновенным.
* * *
Теперь мы простимся с тобой навсегда
– всегда откликается колокол дальний –
Но брошены в воду цветы – и вода,
Темнея, играет в глубинах зеркальных.
Играет и ровно лежит в берегах
Пустынных и снегом усыпанных мало
И вот в неглубоких, неровных снегах
Темнеет глубокое тело канала.
Корабль уплывает по тёмной воде,
И он уменьшается, и убывает,
И канет, как имя, и будет нигде,
Как имя, которое Бог забывает.
Корабль в зазеркалье плывёт, и сквозь сон,
Уже обнимающий, льнущий бесшумно,
Ещё долетает слабеющий звон
От жалобы, запертой в сумраке трюма.
И он уплывает, и он уплывёт,
И стебли плывут, и они уплывают,
И имя утоплено в памяти вод,
И зеркало, вздрогнув, уже застывает.
И он уплывает, и будет нигде,
И звон проплывает над башней вокзала,
И поезд подходит, и в тёмной воде
Закат расплывается пепельно-алый.
*
Чуть размокнув, сияют
Листья на тёмном асфальте
Не решишься ступать
по Небесной дороге.
*
Утренний иней
На колючих высохших стеблях,
На побуревшей листве.
Осторожная нежность.
*
Беспокойное сердце:
Птица, остающаяся зимовать,
Пролетает немного
С окликающей стаей
И возвращается.
Начало осени.
*
Хорошо уходить теперь
В утренний час
Мимо сборщиков урожая
Мимо дымков над рекой
Не оглянувшись
На краснеющий сад
На серый дощатый забор
Где прижавшись стоит
Вчерашнее сердце
И в пустынной дороге слышен
Серебряный голос
И слова, пришедшие под утро:
«Ибо ты не полюбишь
Молчаливой игры падишахов
Не постигнешь науки
Выбирать между светлым и чёрным.»
* * *
Вот и осень, и даже зима.
На траве декорация града.
Пополудни разлитая тьма,
Но не холодом веет, а хладом.
Это кукольный ящик, вертеп,
Заводной, механический ящик.
Только выпало что-то из скреп
И случилось в судьбе настоящей.
И как только исполнится срок,
С двух сторон полухория лета,
Вновь сойдясь, допоют эпилог,
Не заметив подмены сюжета.
* * *
I
Вот уже несколько лет только в календаре
Наступает зима. Ветки в инее, как в серебре, –
Там, на фотографиях, а снег на дворе,
Если он есть, не виден из-под нечистот,
Обыкновенно же снега нет. Но бывает лёд.
На городской окраине, где начинается год,
Плохо ходят автобусы, и похмельный народ
Мается на остановке, в которой нет
Ни одного стекла, а железный скелет
Не спасает от холода, ветра, слякоти,– ни от чего.
От промозглого прошлого. Даже не моего.
II
То, что сыплется с неба, напоминает стряпню
Новобрачной. Попытка ужина для супруга.
Хочется сесть, повернувшись лицом к огню,
В деревянном доме и слушать, как воет вьюга.
Что же делать в такую погоду? Пить и писать стихи.
Сей рецепт преотличнейший принадлежит Алкею.
Так что причина старше коммунизма и другой чепухи, –
Многократно весомее. И куда тяжелее.
* * *
Я ещё тебя различу
через стёклышко дней,
но словно бы уносят свечу
и отблеск бледней, бледней.
Я ещё вижу ослепительный взмах
и разноцветную тьму,
помню, что предшествуют вдох и страх
имени твоему,
но там, за тяжёлой портьерой сна,
за переплётом окна,
где раньше была суета, беготня,
шорох и вообще возня, –
теперь тишина
и пустота. Остановлен бег
стрелок и, подводя черту,
равнодушный, мелкий сыплется снег
из пустоты в пустоту.
* * *
...И была красота –
Ткань, взлетающая над узкой стопой,
Над сероватой древесиной моста.
Ещё была любовь к яблокам. Каждый плод
Разделялся надвое (но тот)
Помня историю, лёгким кивком отказался от
Яблока. От руки.
Крылья его легки,
Ослепительные, как языки
Пламени – жгучего, – но когда
Он уходит, – сердце, бывшее как звезда,
Остаётся пустым.
Слово, голосом сказанное твоим,
Делалось золотым
И округлым, золотисто-прозрачным, спелым
В воздухе сияющем, золотом и белом,
И, неизменное, оно остаётся целым.
Это, конечно, не сад, но должно быть рядом,
И какая-то ветвь, выглядывая из сада,
Отражается в нём
Как свет, падающий в водоём.
* * *
Всего и осталось: московский снежок,
Тверской на полшага, зимы на вершок
да свет фонарей мандаринных.
Звени же, московская злая метель:
авось и вплетётся в твою карусель
шажок пешеходов старинных.
Авось и увижу морозный дымок –
забывшейся Парки упавший клубок,
от стужи замёрзшую пряжу.
И полоз, как зыбку, качает возок,
и дремлет под шубой усталый ездок,
не сразу заметив пропажу.
Наверное, я ошибусь, и в конце
задачника, в самом последнем столбце
ответ не сойдётся с ответом.
Но знаю одно: мы глядели тогда
в лицо, что сияло нежней, чем вода,
и было судьбой и обетом.
Свисти же, московская злая зима, –
На шаг разговора, на волос ума
и досыта тьмы календарной.
И тонкий, закутанный в чёрное стан
на Чистых Прудах промелькнёт сквозь буран
в качнувшемся круге фонарном.
