И когда первый ангел ступил на лестницу, где были руки его, пясти, где стопа, где – кудри?
Куда устремлен взгляд был? Вниз ли – на тело?
Что означали глаза? что ресницы? Взгляд из вечности страшен. На перламутре
песка спит Иаков. Куда целилась роза позы его, куда глядела?

Внутри ангельской кисти плывет фрегат, золотые парят хариты в запястье прозрачном,
сани и снег с возницей просвечивают сквозь мраморное чело.
Но где было сердце его? И не весь ли он – сердце? О, в столь мнимозначном,
о, в столь мнимозрящем обличии мира должно быть – Одно. Огонь. Не Бог ли сердце его? И чего

хочет от мира он, он, ангел? Чего от меня? Крыла маргаритовый эллипс
не выдумка ль наша? Что ж, тем вернее означим как благо мы то, что там было.
Ошибки приводят – к Богу. Приводит музыка – к Богу. И смерть гитариста – к Богу.
Но к ангелу кто приведет? Кто пройдет через
стремление духа плоть удержать? и – удержит! Эту вот интонацию,
эту шуршащую юбку, двукрыло

разбиваемую толчками коленей! Разве это всего лишь изнанка того, что – так ты любил?
И все же (увидь и забудь) –
плоть и дух совпадут. Сирокко колеблет дерево, и сыплются лепестки.
Пьеро сквозь пустыню бредет на ходулях – белая грудь
украшена розой кровавой, слетевшей с призывной руки –

страшна стрела Гавриила. Пьеро бредет вдоль запястья, и Коломбина скрылась
за поворотом ключицы.
Спит Иаков, гореть фонарю над ним все Воскресенье.
И разрушится кладезь, разорвется цепочка и осыплется каперс, память о блузке рассыплется
флотом, смешавшим ресницы.
Ангел – это когда не останется глаз – но только любовь и зренье.

Страшно выдержать Бога. Поэтому есть для нас огнь ребра и оврага,
поэтому пенье о невозможном – невозможное пенье. Поэтому – губы и после смерти.
Поэтому – и брести бытием, полным желчи, огня, уснувших на копьях драконов, красного мрака,
заклеивая предстоянием, заклеивая одиночеством, заклеивая поцелуем пустыню в конверте.