Он здесь бывал: еще не в галифе-
        в пальто из драпа; сдержанный, сутулый.
        Арестом завсегдатаев кафе
        покончив позже с мировой культурой,
        он этим как бы отомстил (не им,
        но Времени) за бедность, униженья,
        за скверный кофе, скуку и сраженья
        в двадцать одно, проигранные им.

        И Время проглотило эту месть.
        Теперь здесь людно, многие смеются,
        гремят пластинки. Но пред тем, как сесть
        за столик, как-то тянет оглянуться.
        Везде пластмасса, никель - все не то;
        в пирожных привкус бромистого натра.
        Порой, перед закрытьем, из театра
        он здесь бывает, но инкогнито.

        Когда он входит, все они встают.
        Одни - по службе, прочие - от счастья.
        Движением ладони от запястья
        он возвращает вечеру уют.
        Он пьет свой кофе - лучший, чем тогда,
        и ест рогалик, примостившись в кресле,
        столь вкусный, что и мертвые "о да!"
        воскликнули бы, если бы воскресли.

        Холуй трясется. Раб хохочет.
        Палач свю секиру точит.
        Тиран кромсает каплуна.
        Сверкает зимняя луна.

        Се вид Отечества, гравюра.
        На лежаке - Солдат и Дура.
        Старуха чешет мертвый бок.
        Се вид Отечества, лубок.

        Собака лает, ветер носит.
        Борис у Глеба в морду просит.
        Кружатся пары на балу.
        В прихожей - куча на полу.

        Луна сверкает, зренье муча.
        Под ней, как мозг отдельный, туча...
        Пускай Художник, паразит,
        другой пейзаж изобразит.

                         "On a cloud I saw a child,
                         and he laughing said to me..."
                                            W.Blake *

                         1

        Мы хотим играть на лугу в пятнашки,
        не ходить в пальто, но в одной рубашке.
        Если вдруг на дворе будет дождь и слякоть,
           мы, готовя уроки, хотим не плакать.

        Мы учебник прочтем, вопреки заглавью.
        То, что нам приснится, и станет явью.
        Мы полюбим всех, и в ответ - они нас.
           Это самое лучшее: плюс на минус.

        Мы в супруги возьмем себе дев с глазами
        дикой лани, а если мы девы сами,
        то мы юношей стройных возьмем в супруги,
           и не будем чаять души друг в друге.

        Потому что у куклы лицо в улыбке,
        мы, смеясь, свои совершим ошибки.
        И тогда живущие на покое
           мудрецы нам скажут,что жизнь такое.

*
  "...Дитя на облачке узрел я,
  оно мне молвило, смеясь..."

                Вильям Блейк

                          2

        Наши мысли длинней будут с каждым годом.
        Мы любую болезнь победим иодом.
        Наши окна завешены будут тюлем,
           а не забраны черной решеткой тюрем.

        Мы с приятной работы вернемся рано.
        Мы глаза не спустим в кино с экрана.
        Мы тяжелые брошки приколем к платьям.
           если кто без денег, то мы заплатим.

        Мы построим судно с винтом и паром,
        целиком из железа и с полным баром.
        Мы взойдем на борт и получим визу,
           и увидим Акрополь и Мону Лизу.

        Потому что число континентов в мире
        с временами года, числом четыре,
        перемножив и баки залив горючим,
           двадцать мест поехать куда получим.

                          3

        Соловей будет петь нам в зеленой чаще.
        Мы не будем думать о смерти чаще,
        чем ворона в виду огородных пугал.
           Согрешивши, мы сами и станем в угол.

        Нашу старость мы встретим в глубоком кресле,
        в окружении внуков и внучек. Если
        их не будет, дадут посмотреть соседи
           в телевизоре гибель шпионской сети.

        Как нас учат книги, друзья, эпоха:
        завтра не может быть также плохо,
        как вчера, и слово сие писати
           в ТЕМПИ следует нам ПАССАТИ.

        Когда она в церковь впервые внесла
        дитя, находились внутри из числа
        людей, находившихся там постоянно,
           Святой Симеон и пророчица Анна.

        И старец воспринял младенца из рук
        Марии; и три человека вокруг
        младенца стояли, как зыбкая рама,
           в то утро, затеряны в сумраке храма.

        Тот храм обступал их, как замерший лес.
        От взглядов людей и от взора небес
        вершины скрывали, сумев распластаться,
           в то утро Марию, пророчицу, старца.

        И только на темя случайным лучом
        свет падал младенцу; но он ни о чем
        не ведал еще и посапывал сонно,
           покоясь на крепких руках Симеона.

        А было поведано старцу сему
        о том, что увидит он смертную тьму
        не прежде, чем Сына увидит Господня.
           Свершилось. И старец промолвил: "Сегодня,

        реченное некогда слово храня,
        Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
        затем, что глаза мои видели это
           дитя: он - твое продолженье и света

        источник для идолов чтящих племен,
        и слава Израиля в нем." Симеон
        умолкнул. Их всех тишина обступила.
           Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

        кружилось какое-то время спустя
        над их головами, слегка шелестя
        под сводами храма, как некая птица,
           что в силах взлететь, но не в силах спуститься.

        И странно им было. Была тишина
        не менее странной, чем речь. Смущена,
        Мария молчала. "Слова-то какие..."
           И старец сказал, повернувшись к Марии:

        "В лежащем сейчас на раменах твоих
        паденье одних, возвышенье других,
        предмет пререканий и повод к раздорам.
           И тем же оружьем, Мария, которым

        терзаема плоть его будет, твоя
        душа будет ранена. Рана сия
        даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
           в сердцах человеков, как некое око."

        Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
        Мария, сутулясь, и тяжестью лет
        согбенная Анна безмолвно глядели.
           Он шел, уменьшаясь в значенье и в теле

        для двух этих женщин под сенью колонн.
        Почти подгоняем их взглядами, он
        шел молча по этому храму пустому
           к белевшему смутно дверному проему.

        И поступь была стариковски тверда.
        Лишь голос пророчицы сзади когда
        раздался, он шаг придержал свой немного:
           но там не его окликали, а Бога

        пророчица славить уже начала.
        И дверь приближалась. Одежд и чела
        уж ветер коснулся, и в уши упрямо
           врывался шум жизни за стенами храма.

        Он шел умирать. И не в уличный гул
        он, дверь отворивши руками, шагнул,
        но в глухонемые владения смерти.
           Он шел по пространству, лишенному тверди,

        он слышал, что время утратило звук.
        И образ младенуа с сияньем вокруг
        пушистого темени смертной тропою
           душа Симеона несла пред собою,

        как некий светильник, в ту черную тьму
        в которой дотоле еще никому
        дорогу себе озарять не случалось.
           Светильник светил, и тропа расширялась.

                                   В.Г.

        Птица уже не влетает в форточку.
        Девица, как зверь, защищает кофточку.
        Подскользнувшись о вишневую косточку,
        я не падаю: сила трения
        возрастает с паденьем скорости.
        Сердце скачет, как белка в хворсте
        ребер. И гордо поет о возрасте.
        Это - уже старение.

        Старение! Здравствуй, мое старение!
        Крови медленное струение.
        Некогда стройное ног строение
        мучает зрение. Я заранее
        область своих ощущений пятую,
        обувь скидая, спасаю ватою.
        Всякий, кто мимо идет с лопатою,
        ныне объект вниманья.

        Правильно! Тело в страстях раскаялось.
        Зря оно пело, рыдало, скалилось.
        В полости рта не уступит кариес
        Греции древней, по меньшей мере.
        Смрадно дыша и трещя суставами,
        пачкаю зеркало. Речь о саване
        еще не идет. Но уже те самые,
        кто тебя вынесет, входят в двери.

        Здравствуй, младое и незнакомое
        племя! Жужжащее, как насекомое,
        время нашло, наконец, искомое
        лакомство в твердом моем затылке.
        В мыслях разброд и разгром на темени.
        Точно царица - Ивана в тереме,
        чую дыхание смертной темени
        фибрами всеми и жмусь к подстилке.

        Боязно! То-то и есть, что боязно.
        Даже когда все колеса поезда
        прокатятся с грохотом ниже пояса,
        не замирает полет фантазии.
        Точно рассеянный взор отличника,
        не отличая очки от лифчика,
        боль близорука, и смерть расплывчата,
        как очертанья Азии.

        Все, что я мог потерять, утрачено
        начисто. Но и достиг я начерно
        все, чего было достичь назначено.
        Даже кукушки в ночи звучание
        трогает мало - пусть жизнь оболгана
        или оправдана им надолго, но
        старение есть отрастанье органа
        слуха, рассчитанного на молчание.

        Старение! В теле все больше смертного.
        То есть не нужного жизни. С медного
        лба исчезает сиянье местного
        света. И черный прожектор в полдень
        мне заливает глазные впадины.
        Силы из мышц у меня украдены.
        Но не ищу себе перекладины:
        совестно браться за труд Господень.

        Впрочем, дело, должно быть, в трусости.
        В страхе. В технической акта трудности.
        Это - влиянье грядущей трупности:

        всякий распад начинается с воли,
        минимум коей - основа статики.
        Так я учил, сидя в школьном садике.
        Ой, отойдите, друзья-касатики!
        Дайте выйти во чисто поле!

        Я был как все. То есть жил похожею
        жизнью. С цветами входил в прихожую.
        Пил. Валял дурака под кожею.
        Брал, что давали. Душа не зарилась
        на не свое. Обладал опорою,
        строил рычаг. И пространству в пору я
        звук извлекал, дуя в дудку полую.
        Что бы такое сказать под занавес?!

        Слушай, дружина, враги и братие!
        Все, что творил я, творил не ради я
        славы в эпоху кино и радио,
        но ради речи родной, словесности.
        За каковое раченье-жречество
        (сазано ж доктору: сам пусть лечится)
        чаши лишившись в пиру Отечества,
        нынче стою в незнакомой местности.

        Ветрено. Сыро, темно. И ветрено.
        Полночь швыряет листву и ветви на
        кровлю. Можно сказать уверенно:
        здесь и скончаю я дни, теряя
        волосы, зубы, глаголы, суффиксы,
        черпая кепкой, что шлемом суздальским,
        из океана волну, чтоб сузился,
        хрупая рыбу, пускай сырая.

        Старение! Возраст успеха. Знания
        правды. Изнанки ее. Изгнания.
        Боли. Ни против нее, ни за нее
        я ничего не имею. Коли ж
        переборщит - возоплю: нелепица
        сдерживать чувства. Покамест - терпится.

        Ежели что во мне и теплится,
        это не разум, а кровь всего лишь.

        Данная песнь не вопль отчаянья.
        Это - следствие одичания.
        Это - точней - первый крик молчания,
        царствие чье представляю суммою
        звуков, исторгнутых прежде мокрою,
        затвердевающей ныне в мертвую
        как бы натуру, гортанью твердою.
        Это и к лучшему. Так я думаю.

        Вот оно - то, о чем я глаголаю:
        о превращении тела в голую
        вещь! Ни горе не гляжу, ни долу я,
        но в путоту, чем ее ни высветли.
        Это и к лучшему. Чувство ужаса
        вещи не свойственно. Так что лужица
        подле вещи не обнаружится,
        даже если вещица при смерти.

        Точно Тезей из пещеры Миноса,
        выйдя на воздух и шкуру вынеся,
        не горизонт вижу я - знак минуса
        к прожитой жизни. Острей, чем меч его,
        Лезвие это, и им отрезана
        лучшая часть. Так вино от трезвого
        прочь убирают, и соль - от пресного.
        Хочется плакать. Но плакать нечего.

        Бей в барабан о своем доверии
        к ножницам, в коих судьба материи
        скрыта. Только размер потери и
        делает смертного равным Богу.
        (Это суждение стоит галочки.)
        Бей в барабан, пока держишь палочки,
        с тенью своей маршируя в ногу.

        Осенний вечер в скромном городке,
        Гордящемся присутствием на карте
        (топограф был, наверное, в азарте
        иль с дочкою судьи накоротке).

        Уставшее от собственных причуд,
        Пространство как бы скидывает бремя
        величья, ограничиваясь тут
        чертами Главной улицы; а Время
        взирает с неким холодом в кости
        на циферблат колониальной лавки,
        в чьих недрах все, что мог произвести
        наш мир: от телескопа до булавки.

        Здесь есть кино, салуны, за углом
        одно кафе с опущенною шторой,
        кирпичный банк с распластанным орлом
        и церковь, о наличии которой
        и ею расставляемых сетей,
        когда б не рядом с почтой, позабыли.
        И если б здесь не делали детей,
        то пастор бы крестил автомобили.

        Здесь буйствуют кузнечики в тиши.
        В шесть вечера, как вследствии атомной
        войны, уже не встретишь ни души.
        Луна вплывает, вписываясь в темный
        квадрат окна, что твой Экклезиаст.
        Лишь изредка несущийся куда-то
        шикарный бьюик фарами обдаст
        фигуру Неизвестного Солдата.

        Здесь снится вам не женщина в трико,
        а собственный ваш адрес на конверте.
        Здесь утром, видя скисшим молоко,
        молочник узнает о вашей смерти.
        Здесь можно жить, забыв про календарь,
        глотать свой бром, не выходить наружу
        и в зеркало глядеться, как фонарь
        глядится в высыхающую лужу.

                  I

          Сказать, что ты мертва?
          Но ты жила лишь сутки.
        Как много грусти в шутке
               Творца! едва
             могу произнести
          "жила" - единство даты
            рожденья и когда ты
              в моей горсти
            рассыпалась, меня
             смущает вычесть
          одно из двух количеств
              в пределах дня.

                  II

        Затем, что дни для нас -
           ничто. Всего лишь
        ничто. Их не приколешь,
             и пищей глаз
           не сделаешь: они
            на фоне белом,
           не обладая телом,
            незримы. Дни,
          они как ты; верней,
           что может весить
        уменьшенный раз в десять
            один из дней?

                  III

        Сказать, что вовсе нет
          тебя? Но что же
        в руке моей так схоже
         с тобой? и цвет -
          не плод небытия.
         По чьей подсказке
        и так кладутся краски?
            Навряд ли я,
          бормочущий комок
         слов, чуждых цвету,
          вообразить бы эту
             палитру смог.

                  IV

        На крылышках твоих
         зрачки, ресницы -
        красавицы ли, птицы -
           обрывки чьих,
        скажи мне, это лиц,
          портрет летучий?
        Каких, скажи, твой случай
           частиц, крупиц
          являет натюрморт:
          вещей, плодов ли?
        и даже рыбной ловли
          трофей простерт.

                  V

        Возможно, ты - пейзаж,
           и, взявши лупу,
          я обнаружу группу
         нимф, пляску, пляж.
        Светло ли там, как днем?
           иль там уныло,
         как ночью? и светило
            какое в нем
         взошло на небосклон?
         чьи в нем фигуры?
        Скажи, с какой натуры
           был сделан он?

                  VI

          Я думаю, что ты -
            и то, и это:
        звезды, лица, предмета
            в тебе черты.
          Кто был тот ювелир,
         что, бровь не хмуря,
          нанес в миниатюре
           на них тот мир,
        что сводит нас с ума,
          берет нас в клещи,
        где ты, как мысль о вещи,
           мы - вещь сама.

                  VII

          Скажи, зачем узор
           такой был даден
        тебе всего лишь на день
            в краю озер,
         чья амальгама впрок
         хранит пространство?
          А ты лишаешь шанса
          столь краткий срок
           попасть в сачок,
         затрепетать в ладони,
            в момент погони
            пленить зрачок.

                  VIII

         Ты не ответишь мне
           не по причине
         застенчивости и не
            со зла, и не
        затем, что ты мертва.
          Жива, мертва ли -
        но каждой божьей твари
          как знак родства
         дарован голос для
          общенья, пенья:
        продления мгновенья,
            минуты, дня.

                  IX

           А ты - ты лишена
            сего залога.
        Но, рассуждая строго,
           так лучше: на
        кой ляд быть у небес
         в долгу, в реестре.
        Не сокрушайся ж, если
         твой век, твой вес
          достойны немоты:
         звук - тоже бремя.
        Бесплотнее, чем время,
           беззвучней ты.

                  X

           Не ощущая, не
          дожив до страха,
        ты вьешься легче праха
          над клумбой, вне
         похожих на тюрьму
           с ее удушьем
        минувшего с грядущим,
             и потому
        когда летишь на луг
           желая корму,
         приобретает форму
         сам воздух вдруг.

                  XI

           Так делает перо,
           скользя по глади
         расчерченной тетради,
             не зная про
         судьбу своей строки,
          где мудрость, ересь
         смешались, но доверясь
             толчкам руки,
        в чьих пальцах бьется речь
             вполне немая,
        не пыль с цветка снимая,
          но тяжесть с плеч.

                  XII

           Такая красота
        и срок столь краткий,
         соединясь, догадкой
            кривят уста:
         не высказать ясней,
          что в самом деле
        мир создан был без цели,
           а если с ней,
          то цель - не мы.
           Друг-энтомолог,
        для света нет иголок
           и нет для тьмы.

                  XIII

        Сказать тебе "Прощай"?
           как форме суток?
        есть люди, чей рассудок
            стрижет лишай
         забвенья; но взгляни:
             тому виною
        лишь то, что за спиною
            у них не дни
         с постелью на двоих,
           не сны дремучи,
         не прошлое - но тучи
            сестер твоих!

                  XIV

        Ты лучше, чем Ничто.
          Верней: ты ближе
        и зримее. Внутри же
             на все сто
         ты родственна ему.
           В твоем полете
        оно достигло плоти;
              и потому
        ты в сутолоке дневной
          достойна взгляда
         как легкая преграда
           меж ним и мной.

                  I

        Три старухи с вязаньем в глубоких креслах
        толкуют в холле о муках крестных;
             пансион "Аккадемиа" вместе со
        всеы вселенной плывет к рождеству под рокот
        телевизора; сунув гроссбух под локоть,
             клерк поворачивает колесо.

                  II

        И восходит в свой номер на борт по трапу
        постоялец, несущий в кармане граппу,
             совершенный никто, человек в плаще,
        потерявший память, отчизну, сына;
        по горбу его плачет в лесу осина,
             если кто-то плачет о нем вообще.

                  III

        Венецийских церквей, как сервизов чайных,
        слышен звон в коробке из-под случайных
             жизней. Бронзовый осьминог
        люстры в трльяже, заросшей ряской,
        лижет набрякший слезами, лаской,
             грязными снами сырой станок.

                  IV

        Адриатика ночью восточным ветром
        канал наполняет, как ванну, с верхом,

             лодки качает, как люльки; фиш
        а не вол в изголовьи встает ночами,
        и звезда морская в окне лучами
             штору шевелит, покуда спишь.

                  V

        Так и будем жить, заливая мертвой
        водой стеклянной графина мокрый
             пламень граппы, кромсая леща, а не
        птицу-гуся, чтобы нас насытил
        предок хордовый Твой, Спаситель
             зимней ночью в сырой стране.

                 VI

        Рождество без снега, шаров и ели
        у моря, стесненного картой в теле;
             створку моллюска пустив ко дну,
        пряча лицо, но спиной пленяя,
        Время выходит из волн, меняя
             стрелку на башне - ее одну.

                 VII

        Тонущий город, где твердый разум
        внезапно становится мокрым глазом,
             где сфинксов северных южный брат,
        знающий грамоте лев крылатый
        книгу захлопнув, не крикнет "ратуй"!
             в плеске зеркал захлебнуться рад.

                 VIII

        Гондолу бьет о гнилые сваи
        звук отрицает себя, слова и
             слух; а так же державу ту,
        где руки тянутся хвойным лесом
        перед мелким, но хищным бесом
             и слюну леденит во рту.

                 IX

        Скрестим же с левой, вобравшей когти,
        правую лапу, согнувши в локте;
             жест получим, похожий на
        молот в серпе - и как черт Солохе,
        храбро покажем его эпохе,
        принявшей образ дурного сна.

                 X

        Тело в плаще обживает сферы,
        где у Софии, Надежды, Веры
             и Любви нет грядущего, но всегда
        есть настоящее, сколь бы горек
        не был вкус поцелуев обре и гоек,
             и города, где стопа следа

                 XI

        не оставляет, как челн на глади
        водной, любое пространство сзади,
             взятое в цифрах, сводя к нулю,
        не оставляет следов глубоких
        на площадях, как "прощай", широких,
             в улицах узких, как звук "люблю".

                 XII

        Шпили, колонны, резьба, лепнина
        арок, дворцов и мостов; взгляни на-
             верх: увидишь улыбку льва
        на охваченной ветром, как снегом, башне,
        несокрушимой, как злак вне пашни
             с поясом времени вместо рва.

                 XIII

        Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым
        лицом, сравнимым во тьме со снятым

             с безымянного пальца кольцом, грызя
        ноготь, смотрит, об ят покоем,
        в то "никуда", задержаться в коем
             мысли можно, зрачку - нельзя.

                 XIV

        Там, за нигде, за его пределом
        - черным, бесцветным, возможно, белым -
             есть какая-то вещь, предмет.
        Может быть, тело. В эпоху тренья
        скорость света есть скорость зренья;
             даже тогда, когда света нет.

                       I

        Ноябрь. Светило, поднявшись натощак,
        замирает на банках с содой в стекле аптеки.
        Ветер находит преграду во всех вещах:
        в трубах, в деревьях, в двеижущемся человеке.
        Чайки бдят на оградах, что-то клюют жиды;
        неколесный транспорт ползет по Темзе,
        как по серой дороге, извивающейся без нужды.
        Томас Мор взирает на правый берег с тем же
        вожделением, что и прежде, и напрягает мозг.
        Тусклый взгляд из себя прочней, чем железный мост
        Принца-Альберта; и, говоря по чести,
        это лучьший способ покинуть Челси.

                       II

        Бесконечная улица, делая резкий крюк,
        выбегает к реке, кончаясь железной стрелкой.
        Тело сыплет шаги на землю из мятых брюк,
        и деревья стоят, точно в очереди за мелкой
        осетриной волн; это все, на что
        Темза способна по части рыбы.
        Местный дождь затмевает трубу Агриппы.
        Человек, способный взглянуть на сто
        лет вперед, узрит побуревший портик,
        который вывеска "бар" не портит,
        вереницу барж, ансамбль водосточных флейт,
        автобус у галереи Тейт.

                       III

        Город Лондон прекрасен, особенно в дождь. Ни жесть
        для него не преграда, ни кепки и не корона.
        Лишь у тех, кто зонты производит, есть
        в этом климате шансы захвата трона.
        Серым днем, когда вашей спины настичь
        даже тень не в силах, и на исходе деньги,
        в городе, где, как ни темней кирпич,
        молоко будет вечно белеть на сырой ступеньке,
        можно, глядя в газету, столкнуться со
        статьей о прохожем, попавшем под колесо;
        и только найдя абзац о том, как скорбит родня,
        с облегченьем подумать: это не про меня.

                       IV

        Эти слова мне диктовала не
        любовь, и не Муза, но птерявший скорость
        звука пытливый, бесцветный голос;
        я отвечал, лежа лицом к стене.
        "Как ты жил в эти годы?" - "Как буква "г" в "ого".
        "Опиши свои чувства." - "Смущался дороговизне."
        "Что ты любишь на свете сильней всего?"
        "Реки и улицы - длинные вещи в жизни."
        "Вспоминаешь о прошлом?" - "Помню, была зима.
        Я катался на санках, меня продуло."
        "Ты боишься смерти?" - "Нет, это та же тьма;
        но, привыкнув к ней, не различишь в ней стула."

                       V

        Воздух живет той жизнью, которой нам не дано
        уразуметь - живет своей голубою,
        ветренной жизнью, начинаясь над головою
        и нигде не кончаясь. Взглянув в окно,
        видишь трубы и шпили, кровлю, ее свинец;
        это - начало большого сырого мира,
        где мостовая, которая нас вскормила,
        собой представляет его конец

        преждевременный... Брезжит рассвет, проезжает почта.
        Больше не во что верить, опричь того, что
        покуда есть правый берег у Темзы, есть
        левый берег у Темзы. Это - благая весть.

                       VI

        Город Лондон прекрасен, в нем всюду идут часы.
        Сердце может только отстать от Большого Бена.
        Темза катится к морю, разбухшая точно вена,
        и буксиры в Челси дерут басы.
        Город Лондон прекрасен, если не ввысь, то вширь
        он раскинулся вниз по реке как нельзя безбрежней.
        И когда в нем спишь, номера телефонов прежней
        и текущей жизни, слившись, дают цифирь
        астрономической масти. И палец, вращая диск
        зимней луны, обретает бесцветный писк
        "занято"; и этот звук во много
        раз неизбежней, чем голос Бога.

                 Гувернантка

        В саду, где М., французский протеже,
        имел красавицу густой индейской крови,
        сидит певец, прибывший издаля.
        Сад густ, как тесно набранное "Ж".
        Летает дрозд, как сросшиеся брови.
        Вечерний воздух звонче хрусталя.

        Хрусталь, заметим походя, разбит.
        М. был здесь императором три года.
        Он ввел хрусталь, шампанское, балы.
        Такие вещи скрашивают быт.
        Затем респубдиканская пехота
        М. расстреляла. Грустное курлы

        доносится из плотной синевы.
        Селяне околачивают груши.
        три белых утки плавают в пруду.
        Слух различает в ропоте листвы
        жаргон, которым пользуются души,
        общаясь в переполненном Аду.

                 ---

        Отбросим пальмы. Выделив платан,
        представим М., когда перо отброисив,
        он скидывает шелковый шлафрок

        и думает, что делает братан
        (и тоже император) Франц-Иосиф,
        насвистывая с грустью "Мой сурок".

        "Сприветом к вам из Мексики. Жена
        сошла с ума в Париже. За стеною
        дворца стрельба, пылают петухи.
        Столица, милый брат, окружена
        повстанцами. И мой сурок со мною.
        И гочкис популярнее сохи.

        И то сказать, третичный известняк
        известен как отчаянная почва.
        Плюс экваториальная жара.
        Здесь пуля есть естественный сквозняк.
        Так чувствуют и легкие, и почка.
        Потею, и слезает кожура.

        Опричь того, мне хочется домой.
        Скучаю по отеческим трущобам.
        Пошлите альманахов и поэм.
        меня убьют здесь, видимо. И мой
        сурок со мною, стало быть. Еще вам
        моя мулатка кланяется. М."

                 ---

        Конец июля прячется в дожди,
        как собеседник в собственные мысли.
        Что, впрочем, вас не трогает в стране,
        где меньше впереди, чем позади.
        Бренчит гитара. Улицы раскисли.
        Прохожий тонет в желтой пелене.

        Включая пруд, все сильно заросло.
        Кишат ужи и ящерицы. В кронах
        клубятся птицы с яйцами и без.
        что губит все динестии - число

        наследников при недостатке в тронах.
        И наступают выборы и лес.

        Корчневый город. Веер
        пальмы и черепица
        старых построек.
        С кафе начиная, вечер
        входит в него. Садится
        за пустующий столик.

        В позлащенном лучами
        ультрамарине неба
        колокол, точно
        кто-то бренчит ключами:
        звук, исполненный неги
        для бездомного. Точка

        загорается рядом
        с колокольней собора.
        Видимо, Веспер.
        Проводив его взглядом,
        полным путь не укора,
        но сомнения, вечер

        допивает свой кофе,
        красящий его скулы.
        Платит за эту
        чашку. Шляпу на брови
        надвинув, встает со стула,
        складывает газету

        и выходит. Пустая
        улица провожает
        длинную в черной
        паре фигуру. Стая
        теней его окружает
        под навесом - никчемный

        сброд: дурные манеры,
        пятна, драные петли.
        Он бросает устало:
        "Господа офицеры,
        Выступайте не медля.
        Время настало.

        Кактус,пальма,агава.
        Солнце встает с Востока,
        улыбаясь лукаво,
        а приглядись - жестоко.

        Испепеленные скалы,
        почва в мертвой коросте.
        Череп в его оскале!
        И в лучах его - кости!

        С голой шеей,уродлив,
        на телеграфном насесте
        стервятник - как иероглиф
        падали в буром тексте

        автострады. Направо
        пойдешь - там стоит агава.
        Она же налево. Прямо -
        груда ржавого хлама.

                 ---

        Вечерний Мехико-Сити.
        Лень и слепая сила
        в нем смешаны, как в сосуде.
        И жизнь течет, как текила.

        Улицы, лица, фары.
        Каждый второй - усатый.

        На Авениде Реформы
        масса бронзовых статуй.

        Подле каждой, на кромке
        тротуара, с рукою
        ротянутой - по мексиканке
        с грудным младенцем. Такою

        фигурой - присохшим плачем -
        и увенчать бы на деле
        Памятник Мексике! Впрочем,
        и под ним бы сидели.

                 ---

        Сад громоздит листву и
        не выдает все зною.
        (Я знал, что я существую,
        пока ты была со мною.)

        Площадь, Фонтан с рябою
        нимфою. Скаты кровель.
        (Покуда я был с тобою,
        я видел все вещи в профиль.)

        Райские кущи с адом
        голосов за спиною.
        (Кто был все время рядом,
        пока ты была со мною?)

        Ночь с багровой луною,
        как сургуч на конверте.
        (Пока ты была со мною,
        я не боялся смерти.)

                 ---

        Вечерний Мехико-Сити.
        Большая любовь к вокалу.

        Бродячий оркестр в беседке
        горланит "Гвадалахару".

        Веселый Мехико-Сити.
        Точно картина в раме,
        но неизвестной кисти,
        он окружен горами.

        Вечерний Мехико-Сити.
        Пляска горячих литер
        Кока-Колы. В зените
        реет Ангел-Хранитель.

        Здесь это связано с риском
        быть подстреленным с ходу,
        сделаться обелиском
        и представлять Свободу.

                 ---

        Что-то внутри, похоже,
        сорвалось, раскололось.
        Произнося "о Боже",
        слышу собственный голос.

        Так страницу мараешь
        ради мелкого чуда.
        Так при этом взираешь
        на себя ниоткуда.

        Это, Отче, издержки
        жанра (правильней - жара).
        Сдача медная с решки
        безвозмездного дара.

        Как несзоже с мольбою!
        Так, забыв рыболова,
        рыба рваной губою
        тщетно дергает слово.

                 ---

        Веселый Мехико-Сити.
        Жизнь течет, как текила.
        Вы в харчевне сидите.
        Официфнтка забыла

        о вас и вашем омлете,
        заболтавшись с брюнетом.
        Впрочем, как все на свете.
        По крайней мере на этом.

        Ибо, смерти помимо,
        все, что имеет дело
        с пространством - все заменимо.
        И особенно тело.

        И этот вам уготован
        жребий, как мясо с кровью.
        В нищей стране никто вам
        вслед не смотрит с любовью.

                 ---

        Стелющаяся полого
        грунтовая дорога,
        как пыльная форма бреда,
        вас приводит в Ларедо.

        С налитым кровью глазом
        вы осядете наземь,
        подломивши колени,
        точно бык на арене.

        Жизнь бессмысленна. Или
        слишком длинна. Что в силе
        речь о нехватке смысла
        оставляет - как числа

        Прекрасная и нищая страна.
        На Западе и на Востоке - пляжи
        двух океанов. Посредине - горы,
        леса, известняковые равнины
        и хижины крестьян. На Юге - джунгли
        с руинами великих пирамид.
        На Севере - плантации, ковбои,
        переходящие невольно в США.
        Что позволяет перейти к торговле.

        Предметы вывоза - марихуана,
        цветной металл, посредственное кофе,
        сигары под названием "Корона"
        и мелочи народных мастеров.
        (Прибавлю: облака). Предметы ввоза -
        все прочее и, как всегда, ружье.
        обзаведясь которым, как-то легче
        заняться государственным устройством.

        История страны грустна; однако,
        нельзя сказать, чтоб уникальна. Главным
        злом признано вторжение испанцев
        и варварское разрушенье древней
        цивилизации ацтеков. Это
        есть местный комплекс Золотой Орды.
        С той разницею, впрочем, что испанцы
        действительно разжились золотишком.

        Сегодня тут республика. Трехцветный
        флаг развевается над президентиским
        палаццо. Конституция прекрасна.
        Текст со следами сильной чехарды
        диктаторов лежит в Национальной
        Библиотеке под зеленым, пуле-
        непроницаемым стеклом - причем,
        таким-же, как в роллс-ройсе президента.

        Что позволяет сквозь него взглянуть
        в грядущее. В грядущем населенье,
        бесспорно увеличится. Пеон
        как прежде будет взмахивать мотыгой
        под жарким солнцем. Человек в очках
        листать в кофейне будет с грустью Маркса.
        И ящерица на валуне, задрав
        головку в небо, будет наблюдать

        полет космического аппарата.

1975-1976

                    * * *

        Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
        дорогой уважаемый милая, но не важно
        даже кто, либо черт лица, говоря
        откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
        и ничей верный друг вас приветствует с одного
        из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
        я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
        и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
        поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
        в городке, занесенном снегом по ручку двери,
        извиваясь ночью на простыне -
        как не сказано ниже по крайней мере -
        я взбиваю подушку мычащим "ты"
        за морями, которым конца и края,
        в темноте всем телом твои черты,
        как безумное зеркало повторяя.

                   * * *

        Север крошит металл, но щадит стекло.
        Учит гортань проговорить "впусти".
        Холод  меня воспитал и вложил перо
        в пальцы, чтоб их согреть в горсти.

        Замерзая, я вижу, как за моря
        солнце садится, и никого кругом.
        То ли по льду каблук скользит, то ли сама земля
        закругляется под каблуком.

        И в гортани моей, где положен смех
        или речь, или горячий чай,
        все отчетливей раздается снег
        и чернеет, что твой Седов, "прощай".

                  * * *

        Узннаю этот ветер, налетающий на траву,
        под него ложащуюся, точно под татарву.
        Узнаю этот лист, в придорожную грязь
        падающий, как обагренный князь.
        Растекаясь широкой стрелой по косой скуле
        деревянного дома в чужой земле,
        что гуся по полету, осень в стекле внизу
        узнет по лицу слезу.
        И, глаза закатывая к потолку,
        я не слово о номер забыл говорю полку,
        но кайсацкое имя язык во рту
        шевелит в ночи, как ярлык в Орду.

                  * * *

        Это - ряд наблюдений. В углу - тепло.
        Взгляд оставляет на вещи след.
        Вода представляет собой стекло.
        Человек страшней, чем его скелет.

        Зимний вечер с вином в нигде.
        Веранда под натиском ивняка.
        Тело покоится на локте,
        Как морена вне ледняка.

        Через тыщу лет из-за штор моллюск
        извлекут с проступившим сквозь бахрому
        оттиском "доброй ночи" уст
        не имевших сказать кому.

                  * * *

        Потому что каблук оставляет следы - зима.
        В деревянных вещах замерзая в поле,
        по прохожим себя узнают дома.
        Что сказать ввечеру о грядущем, коли

        воспоминанья в ночной тиши
        о тепле твоих - пропуск - когда уснула,
        тело отбрасывает от души
        на стену, точно тень от стула

        на стену ввечеру свеча,
        и под скатертью стянутым к лесу небом
        над силосной башней натертый крылом грача
        не отбелишь воздух колючим снегом.

                         * * *

        Деревянный лаокоон, сбросив на время гору с
        плеч, подставляет их под огромную тучу. С мыса
        налетают порывы резкого ветра. Голос
        старается удержать слова, взвизгнув в пределах
                                                 смысла.

        Низвергается дождь; перекрученные канаты
        хлещут спины холмов, точно лопатки в бане.
        Средиземное море шевелится за огрызками колоннады,
        как соленый язык за выбитыми зубами.
        Одичавшее сердце все еще бьется за два.
        каждый охотник знает, где сидят фазаны, - в лужице
                                            под лежачим.
        За сегодняшним днем стоит неподвижно завтра,
        как сказуемое за подлежащим.

                          * * *

        Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
        серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
        и отсюда - все рифмы, отсюда тот блеклых голос,
        вьющийся между ними, как мокрый волос;
        если вьется вообще. Облокотясь на локоть,
        раковина ушная в них различит не рокот,
        но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник,
        кипящий на керосинке, максимум - крики чаек.
        В этих плоских краях то и хранит от фальши
        сердце, что скрыться негде и видно дальше.
        Это только для звука пространство вснгда помеха:
        глаз не посетует на недостаток эха.

                    * * *

        Что касается звезд, то они всегда.
        То есть, если одна, то за ней другая.
        Только так оттуда и можно смотреть сюда;
        вечером, после восьми, мигая.
        Небо выглядит лучьше без них. Хотя
        освоение космоса лучьше, если
        с ними. Но именно не сходя
        с места, на голой веранде, в кресле.
        Как сказал, половину лица в тени
        пряча, пилот одного снаряда,
        жизни, видимо, нету нигде, и ни
        на одной из них не задержишь взгляда.

                        * * *

        В городке, из которого смерть расползлась по школь-
                                               ной карте,
        мостовая блестит, как чешуя на карпе,
        на столетнем каштане оплывают тугие свечи,
        и чугунный лев скучает по пылкой речи.
        Сквозь оконную марлю, выцветшую от стирки,
        проступают ранки гвоздики и стрелки кирхи;
        вдалеке дребезжит трамвай, как во время оно,
        но никто не сходит больше у стадиона.
        Настоящий конец войны - это на тонкой спинке
        венског стула платье одной блондинки
        да крылатый полет серебристой жужжащей пули,
        уносящей жизни на Юг в июле.

                                    Мюнхен

                       * * *

        Около океана, при свете свечи; вокруг
        поле, заросшее клевером, щавелем и люцерной.
        Ввечерк у тела, точно у Шивы, рук,
        дотянуться желающих до бесценной.
        Упадая в траву, сова настигает мышь,
        беспричинно поскрипывают стропила.
        В деревянном городе крепче спишь,
        потому что снится уже только то, что было.
        Пахнет свежей рыбой, к стене прилип
        профиль стула, тонкая марля вяло
        шевелится в окне; и луна поправляет лучом прилив,
        как сползающее одеяло.

                          * * *

        Ты забыла деревню, затерянную в болотах
        занесенной губернии, где чучел на огородах
        щтродясь не держат - не те там злаки,
        и дорогой тоже все гати да буераки.
        Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,
        а как жив, то пьяный сидит в подвале,
        либо ладит из спинки нашей кровати что-то,
        говорят, калитку, не то ворота.
        А зимой там колют дрова и сидят на репе,
        и звезда моргает от дыма в морозном небе.
        И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли
        да пустое место, где мы любили.

                        * * *

        Тихотворение мое, мое немое,
        однако, тяглое - на страх поводьям,
        куда пожалуемся на ярмо и
        кому поведаем, как жизнь проводим?
        Как поздно заполночь ища глазунию
        луны за шторами зажженной спичкою,
        вручную стряхиваешь пыль безумия
        с осколков желтого оскала в писчую.
        Как эту борзопись, что гуще патоки,
        там ни размазывай, но с кем в колене и
        в локте хотябы преломить, опять-таки,
        ломоть отрезанный, тихотворение?

                        * * *

        Темно-синее утро в заиндевевшей раме
        напоминает улицу с горящими фонарями,
        ледяную дорожку, перекрестки, сугробы,
        толчею в раздевалке в восточном конце Европы.
        Там звучит "ганнибал" из худого мешка на стуле,
        сильно пахнут подмышками брусья на физкультуре;
        что до черной доски, от которой мороз по коже,
        так и соталась черной. И сзади тоже.
        Дребезжащий звонок серебристый иней
        преобразил в кристалл. Насчет параллельных линий
        все оказалось правдой и в кость оделось;
        неохота вставать. Никогда не хотелось.

                        * * *

        С точки зрения воздуха, край земли
        всюду. Что, скашивая облака,
        совпадает - чем бы не замели
        следы - с ощущением каблука.
        Да и глаз, который глядит окрест,
        скашивает, что твой серп, поля;
        сумма мелких слагаемых при перемене мест
        неузнаваемее нуля.
        И улыбка скользнет, точно тень грача
        по щербатой изгороди, пышный куст
        шиповника сдерживая, но крича
        жимолостью, не разжимая уст.

                       * * *

        Заморозки на почве и облысенье леса,
        небо серого цвета кровельного железа.
        Выходя во двор нечетного октября,
        ежась, число округляешь до "ох ты бля".
        Ты не птица, чтоб улетать отсюда,
        потому что как в поисках милой всю-то
        ты проехал вселенную, дальше вроде
        нет страницы податься в живой природе.
        Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом,
        проницаемой стужей снаружи, отсюда - взглядом,
        наколов на буквы пером слова,
        как сложенные в штабеля дрова.

                        * * *

        Всегда остается возможность выйти из дому на
        улицу, чья коричневая длина
        успокоит твой взгляд подъездами, худобою
        голых деревьев, бликами луж, ходьбою.
        На пустой голове бриз шевелит ботву,
        и улица вдалеке сужается в букву "у",
        как лицо к подбородку, и лающая собака
        вылетает из подворотни, как скомканная бумага.
        Улица. Некоторые дома
        лучше других: больше вещей в витринах,
        и хотя бы уж тем, что если сойдешь с ума,
        то, во всяком случае, не внутри них.

                        * * *

        Итак, пригревает. В памяти, как на меже,
        прежде доброго злака маячит плевел.
        Можно сказать, что на Юге в полях уже
        высевают сорго, если бы знать, где Север.
        Земля под лапкой грача действительно горяча;
        пахнет тесом, свежей смолой. И крепко
        зажмурившись от слепящего солнечного луча,
        видишь внезапно мучнистую щеку клерка,
        беготню в коридоре, эмалированный таз,
        человека в шляпе, сводящего хмуро брови,
        и другог, со вспышкой, снимающего не нас,
        но обмякшее тело и лужу крови.

                        * * *

        Если что-нибудь петь, то перемену ветра,
        западного на восточный, когда замерзшая ветка
        перемещается влево, поскрипывая от неохоты,
        и твой кашель летит над равниной к лесам Дакоты.
        В полдень можно вскинуть ружье и выстрелить в то,
                                                что в поле
        кажется зайцем, предоставляя пуле
        увеличить разрыв между сбившимся напрочь с темпа
        пишущим эти строки пером и тем, что
        оставляет следы. Иногда голова с рукою
        сливаются, не становясь строкою,
        но под собственный голос, перекатывающийся картаво,
        подставляя ухо, как часть кентавра.

                        * * *

        ...и при слове "грядущее" из русского языка
        выбегают мыши и всей аравой
        отгрызают от лакомого куска
        памяти, что твой сыр дырявой.
        После стольких зим уже безразлично, что
        или кто стоит в углу у окна за шторой,
        и в мозгу раздается не неземное "до",
        но ее шуршание. Жизнь, которой,
        как даренной вещи, не смотрят в пасть,
        обнажает зубы при каждой встрече.
        От всего человека вам остается часть
        речи. Часть речи вообще. Часть речи.

                        * * *